Горькая линия

— А так. Ить они там с кошмами воевали. Пустые юрты штурмовали. Ура, братцы, ура!— надрывался от крика Кирька, косо поглядывая на фон-барона и чувствуя уже, что драки сегодня не миновать.

Но вот умолкла походная песня. Блеснул на солнце клинок атамана Муганцева. И казаки, тоже обнажив клинки, привстали на стременах и ринулись в карьер, как в атаку, вслед за своим атаманом. Подняв тучу пыли, всадники прошлись на полном карьере мимо беснующейся на крепостном валу толпы, проделывая при этом самые сложные и замысловатые номера джигитовки. Одни молниеносно ныряли под брюхо своих коней. Другие кружились волчками на седельных подушках, делая «стрижку». Третьи, выпав из седел, но зацепившись носком за правое стремя, срывали на полном карьере с земли кидаемые девками фантики.

Крепость стонала от воинственных воплей «ура», от восторженного бабьего крика, от озорного улюлюканья мальчишек, от серебряных, звонких девичьих голосов, от проливного дождя конских копыт, хлынувшего на дрожмя дрожавшую землю.

А час спустя около станичного кабака толпились спешившиеся казаки — участники усмирительного похода — вперемежку со стариками Ермаковского и Соколинского краен. Пьяный целовальник Проня Стрельников, пошатываясь на крылечке, кричал:

— На водку запрет, воспода станишники, от государя императора поступил. Попили. Хватит.

— А ты давай, подлец, выкатывай миру остатки!

— Угости в последний раз победителей кошемного царства!— кричал Кирька Караулов, беспокойно озираясь вокруг в поисках, с кем бы затеять драку.

— Да вы што, очумели, воспода?! А про клятву-то наказному атаману забыли?!— кричал целовальник.

— Брось дурить, целовальник. Открывай казенку. Не откроешь добром, откроем худом!— ревела толпа казаков, наседая на целовальника.

И всю эту ночь бушевало в станице похожее на пожар гульбище.

Не спал всю эту ночь и атаман Муганцев. Немало пролил он поту, немало попортил крови и нервов над сочинением рапорта об итогах своего усмирительного похода. Но потрудился он, кажется, не зря. Истратив две дести лучшей бумаги, атаман все же составил рапорт и, разбудив на рассвете свою рыхлую, вечно почему-то икающую спросонок Олимпиаду Викентьевну, торжественно огласил ей свое сочинение стоя: