Горькая любовь

Она благодарно посмотрела на меня, я взял ее руки в свои и стал гладить себя по щеке. До тех пор, пока ее пальцы сами не начали меня ласкать.

— Знаешь, только когда выходишь из дома, а уж когда вернешься — знать не дано, — тихо сказала она.

Я поцеловал ее и дрожащими губами спросил:

— Думала ли ты, что мы будем целоваться?

— Думала, — прошептала она, возвратив мне поцелуй. — Все шло к этому. — Она улыбнулась мне. — Я чувствовала.

— И хотела? — допытывался я, снова целуя ее.

— Это было как прерванный разговор, который ждет своего завершения, — сказала она, слегка отодвинувшись.

— Такого?

С этого мгновения наши объятия и поцелуи словно подчинились точному ритму и неумолимой логике. Едва она устало откидывалась назад, я снова впивался губами в ее губы и снова обнимал ее ищущими руками.

Часы бежали с невероятной быстротой между одним ночным патрулем и другим. Каждый раз патрульные стучали в дверь, чтобы удостовериться, есть ли кто в этой красильне, до сих пор почему-то незапертой и освещенной.

Когда мы вышли из красильни, я не удержался и с мальчишеской гордостью показал ей надпись, которую поэт и писатель Альваро оставил в знак признательности за нашу работу:

Пусть каждый как умеет окрасит свои иллюзии

И почистит свою совесть.

Что же до одежды — не беспокойтесь,

Обо всем позаботится Красильня.

Она прочла это посвящение Альваро с недоверчивой улыбкой и, видно, подумала про себя: «Какие же безумцы, эти поэты! Чего только не выдумают!»

Но я был ей благодарен даже за это не слишком лестное для меня суждение. Я обнял ее за талию, и так, тесно прижавшись друг к другу, мы медленно шли в счастливом молчании по сонным и безлюдным улицам центра.

3.

Я как сумел перекрасил платье и несколько дней спустя позвонил в дверь ее дома. Рената небрежно взяла отглаженное платье, которое я осторожно ей протянул, и, едва удостоив его взглядом, бросила на руки старухе, выскочившей в коридор с очками в одной руке и с газетой «Мессаджеро» в другой.

— Возьми и повесь в шкаф этот шедевр красильного искусства.

Старуха обиженно водрузила очки на нос, чтобы получше рассмотреть платье. Рената повернулась к ней спиной — ее явно злила не моя плохая работа, а то, что черный цвет напоминал о трауре — на ней самой было уже пестрое светлое платье.

— А ты наглец. Мог хотя бы предупредить меня по телефону, — сказала она, как только ее мать ушла к себе в комнату.

И поцеловала меня.

Но мгновенно отпрянула, потому что в комнату, распахнув дверь, ворвался мальчишка лет восьми-девяти. Он подбежал к матери и обхватил ее ноги.

— Осторожнее, мне больно! — чуть не упав, сказала она. — Вот мой Витторио.

— Красивый мальчик, — сказал я, пристально глядя ей в глаза. — Ну, давай, дружище, руку! — Я наклонился к нему.

Витторио посмотрел на меня исподлобья и уткнулся матери в ко­ени. Рената потрепала его по плечу.

— Какой же ты невоспитанный. Поздоровайся с дядей.

Витторио, набычившись, мрачно разглядывал меня.

— Перестань дурить, — рассердилась Рената. — Знаешь, он не дерется.

— О, нет! — воскликнул я. — Умных мальчиков я очень даже люблю.

— Тогда тебя ждет разочарование, — грустно сказал она, открывая дверь гостиной. Мы вошли в гостиную, и я обратился к Витторио, который неотступно шел за матерью:

— А я по твоим глазам вижу, что ты вовсе не глупый. Ну, как тебя зовут?

Мальчуган снова уткнулся головой Ренате в живот. Она его отстранила.

— Отвечай же. Ты что, онемел?

— Оставь его в покое. Он меня первый раз видит, стесняется. В каком ты учишься классе?

Витторио отвернулся и опять уткнулся головой в материнскую юбку. Рената сказала:

— Горе с ним, да и только. Кто бы ни пришел, сразу начинает капризничать. Представляешь, ему уже десять лет, а он второй год сидит в четвертом классе.

— Не велика беда. Исправится. — Я неловко попытался погладить мальчугана по голове, но тот наклонился еще ниже, и мои пальцы скользнули по бедру Ренаты. — Годом меньше, годом больше, — добавил я.

— О господи! После твоих речей он вообще перестанет учиться... Расскажи ему лучше, что случается с теми, кто плохо учится.

— Что может понять десятилетний мальчишка?

— В этом возрасте уже многое понимают; потом будет поздно. Ты же сам мне рассказывал, что если бы окончил вовремя среднюю школу, то не стал бы красильщиком. Объясни же ему, как тяжела твоя работа, как тебе приходится вечно торчать в грязной, сырой мастерской у дымящегося котла, носить лохмотья, в которых я позавчера тебя увидела!

Упоминание о моем трудном ремесле, призванное пробудить в сыне отвращение к физическому труду, меня глубоко ранило.

— У каждого ремесла есть свои минусы. У меня руки всегда в краске, у другого они всегда грязные от жира и ржавчины.

— Конечно, всякая работа нелегка, иначе и быть не может. Но твоя показалась мне самой тяжелой.

Витторио смотрел на нас грустно и растерянно. Вдруг он сказал:

— А я бы хотел красить.

— Что? Красить? — взвилась Рената. — Не думай, это тебе не рисунки в альбоме раскрашивать. Почему бы тебе не показать Витторио свою мастерскую? — обратилась она ко мне. — Пусть полюбуется на огромные медные чаны, посмотрит, что в них красят.