Горькая полынь моей памяти (СИ)

  Кирпич – не просто собака, а питомец Серафимы, и Эли. У неё и имя абсурдное, под стать хозяйке, названной в честь Элизабет Тейлор Элеонорой.

  Серафима отказалась спать днём, потребовала включить ещё один раз «Холодное сердце». Дамир, скрепя сердце, согласился. Жалко глазки малышки, но он отлично понимал – ребёнку нечем заняться. Девочка не канючила, не капризничала, ничего не просила, но любому человеку известно – детям нужны игрушки. Он скупил бы половину Детского мира для Серафимы, но Эля была непреклонна. Никаких игрушек, не до этого, Дед Мороз обязательно принесёт малышке подарок.

  К ночи, после купания и ужина, Серафима крепко уснула, замотавшись в одеяло, как маленькая гусеничка в кокон. Не пройдёт и пятнадцати лет, как свет увидит прекрасная, синеглазая бабочка. Нестерпимо хотелось оградить малышку от невзгод и порывистых ветров ненастий.

  Эля сидела на кухне, на краешке стула, как с колом в позвоночнике. Руки устроила на коленях подобно примерной ученице, пальцы впились в округлые колени, которые хотелось целовать. Сначала левую, следом правую, запустив пальцы в выемку с задней стороны.

  – Слушаю тебя, – Дамир передвинул свой стул, устроившись так, чтобы Эля не могла убежать, удержал её взгляд, не давая ускользнуть в свои мысли, поддаться страхам, нерешительности.

  – Что ты хочешь знать?

  – Всё. Как ты жила до встречи со мной, после, во время. Хочу знать всё.

  Эля молчала, снова рассматривая темноту за распахнутыми, полупрозрачными шторами, гармонирующими с цветом фасадов. В окно бил ветер, швыряя капли дождя в стекло.

  Тихо-тихо, едва ворочая языком Эля рассказывала, сбиваясь, беря долгие паузы, посекундно обжигая васильковыми всполохами, вздрагивая, борясь со слезами и страхом, читающимся очевидно, ярко, однозначно.

  – Тебе не нужно было молчать, – всё, что смог выдавить из себя Дамир.

  Она не должна была молчать. Он должен был понять – она станет скрывать неугодную правду от мужа. Слишком юная, чтобы просчитать последствия своих поступков даже на ближайшее будущее, слишком глупышка, чтобы понять – за насилие нести ответственность должен мужчина. Не только насильник, но и тот, кто обязан защитить. Отец, брат, муж. Муж!

  – Ты бы не сказал «сама виновата»? – резанула Эля, полыхнув васильковым всполохом, разрывая грудную клетку, пнув оголённое сердце.

  – Скорее всего, сказал, – медленно ответил он. Откровенность за откровенность. – Но эта мразь не топтала бы землю… И Гришка тоже, – желчь подкатывала к горлу, говорить размеренно становилось сложнее, невозможнее, приходилось сдерживаться. Крик напугает Элю, ничего не решив.

  – Нет! – взвизгнула Эля.

  – Нет? – он нахмурился. – Нет? – Она шутит?

  – Папка хороший, он жалкий, – что-то подсказывало, в слово «жалкий» Эля вкладывала совсем другое значение, вовсе не презренный человек. Ей было жалко этого забулдыгу, тварь, не посчитавшую нужным защитить единственную дочь. Да и дочь ли она ему? Способен ли он на отцовские чувства или пропил всё – мысли, сердце, сострадание?

  – Жалкий?

  – Да!

  – Хо-ро-шо, – по слогам проговорил Дамир. – Хорошо, мы потом поговорим об этом, ладно? – подождал кивка, сопровождающегося ох каким недоверчивым взглядом.

  – Кто отец Серафимы? – Дамира не интересовало имя этого человека, кто он, откуда. Он желал одного – убедиться, что тот не станет претендовать на отцовство малышки. Файзулина Серафима Дамировна должна остаться ею до дня замужества, лишь потом сменить фамилию, не раньше.

  – Андрей Геннадьевич? – неуверенно пролепетала Эля.

  – Эля! – не выдержал, всё-таки рявкнул. Андрей Геннадьевич! Снова Андрей Геннадьевич. Похоже, своим нечаянным заявлением перед недавним отъездом он подсказал Эле имя отца Серефимы.

  – Ты не знаешь имя отца своей дочери?

  – Н-нет.

  – Сколько у тебя было мужчин после меня?

  – Какое это имеет значение…

  – Сколько должно быть мужчин, чтобы ты не запомнила имени отца собственного ребёнка? Пять? Семь? Пятнадцать? Сто?

  – Я не помню!

  – Эля?.. – он предупреждающе зарычал. – Это не праздный интерес, – выдохнул. – Серафима записана на моё имя, необходимо имя биологического отца для судебного разбирательства, – соврал он, не моргнув глазом.

  – Четыре? – почему-то спросила Эля. Посмотрела в потолок, перебрала пальцами. – Пять?

  – Остановимся на семи? – не выдержал, поддел Дамир. – Не можешь вспомнить?

  – А ты помнишь всех женщин, которые были после меня? – ох и обжёг синий взгляд, до колик в печени.

  – Твоя взяла, – усмехнулся он в ответ. – Претензий от него не будет?

  – Он не знает о Серафиме и не узнает.

  – Отлично. – А что оставалось? Ничего отличного, с натяжкой хорошего, просто нормального, даже терпимого не было. Ни в том, что узнал Дамир, ни в том, что не узнал. Хотелось выть, курить, взорвать планету к шайтанам, разнести до пыли, молекул, атомов.

  Он вышел на лоджию, схватил валяющуюся пачку сигарет, вытряхнул одну, прикурил, выпустил дым в потолок, резко открыл фрамугу – дым пойдёт в квартиру, там Серафима. Его ребёнок не станет дышать отравой.