Горькая жизнь

Летом в Абези мне не доводилось бывать – только зимой. Сугробы в поселке намело выше крыш, они угрожающе нависали над домами, некоторые заглядывали даже в печные трубы, грозили засыпать печи и жилье. Абезь нынешняя – совсем не та, что была раньше. Раньше в ней обитало более десяти тысяч человек, сейчас – всего шестьсот с небольшим хвостиком. Работы никакой, поэтому жители хватаются за любое дело – лишь бы заплатили хотя бы немного денег.

От последних двух советских десятилетий остались новые дома – обустроенные, со всеми удобствами, утепленные; от советской поры – старой, послевоенной, когда произошло восстание на пятьсот первой стройке, до сих пор сохранились штабные и жилые бараки, в большинстве своем переломленные в крышах, но еще годные для эксплуатации, и в них и ныне живут люди. Но в захиревшей полупустой Абези и сегодня ощущается, что когда-то здесь кипела жизнь – хоть и не самая светлая (точнее, жестокая), но это была жизнь.

Сейчас же на улицах – ни души, только поземка закручивает в игривые хвосты мелкий снег, да из труб в серое небо взвивались столбы дыма – Абезь сопротивлялась тридцатисемиградусному морозу; еще далеко внизу, скрытая толстым ледовым одеялом, спала река, занимавшая довольно много пространства. В поздние весенние месяцы, в мае, она превращалась в море разливанное и, видать, проглотила не одну сотню зэков, обслуживавших Абезь.

Впрочем, звуки все-таки возникали в морозном пространстве – где-то далеко-далеко раздавался протяжный вой, от которого невольно сжималось сердце. То ли собаки это выли, то ли волки, то ли ветер, вспоминая прошлое, веселился – не понять.

В лагерях, расположенных в окрестностях Абези, раньше томилось тридцать тысяч человек, временами – даже больше. Нравы здесь царили жестокие: если заключенный, выдохшийся вконец или обессилевший от голода, падал на улице – особенно в темную зимнюю пору, когда световой день длился всего лишь два часа, – его не поднимали, чтобы отнести в санчасть и показать врачу, а добивали ногами, либо прикладами, палками прямо на снегу – милосердные вертухаи не хотели, чтобы человек мучился…

Стрелять было нельзя – грохот выстрелов раздражал начальство, поэтому они действовали тихо, добивали зека подручными средствами, а потом, ухватив за ноги, за руки, волокли на вечное место жительства.

Все здесь было наряжено в зэковскую (и энкаведешную) форму и жило по зэковским законам. Всякого заключенного вообще было проще вычеркнуть из всех списков, снять с довольствия, чем кормить, обогревать либо тем более лечить. Жизнь зека стоила всего несколько копеек, даже до рубля не дотягивала.

Здесь выбили зубы будущему Маршалу Советского Союза Рокоссовскому, пытаясь превратить его в обычную лагерную вошь, здесь умер, не вынеся голода и унижений, ближайший друг великого философа Бердяева профессор Красавин, похоронен он на кладбище П-11.

На одном из кладбищ здесь лежит литовский бригадный генерал, ставший потом генералом Красной Армии, Ионас Подишюс. Когда он скончался, то в лагерном лазарете дежурил врач-литовец Владас Шимкунас. Не хотелось ему отправлять в могилу безвестным своего земляка, тем более крупного военного. Он вскрыл у мертвого грудную клетку и вшил в тело опознавательную пластинку, а на руку нацепил железное кольцо из проволоки – все хоть какие-то знаки, метки останутся и по ним когда-нибудь, в будущем, генерала Подишюса смогут опознать родные.

В девяностые годы, когда Литва была уже самостоятельным государством, как, собственно, и Россия, дети Подишюса – уже стареющие, имевшие авторитет в обществе люди, решили перевезти останки отца на родину. Получили соответственное разрешение. Приехали в Абезь.

Они знали, что отец лежит в могиле Д-40. Мраморных плит с именами, крестов и пирамидок над последними пристанищами зеков, как известно, не ставили, в лучшем случае над могилой торчала железная рогулька с малопонятным значком, выбитым зубилом на ржавой железной пластине, и все. И хорошо, если рогулька уцелела, а еще лучше, если от нее не отпаялась пластина и на ней сохранилось число с буквенным обозначением Б-12, Г-45, Р-56 и так далее. А если это не сохранилось? В большинстве случаев так оно и было. В таких случаях надо полагаться на везение – на скудные записи, оставленные в лагерных журналах, на сведения дотошных краеведов да на архивные материалы, находящиеся вне зоны…