Горькие шанежки

— Да здесь он, здесь, — отозвалась Варначиха и подтолкнула Семушку. — Чего прячешься? Иди, получай пай на семью.

Семушка вышел из своего угла и, не зная, как быть, сунул руки в карманы шубейки.

— Получай, Семен, твой черед, — поторопил его Колесин.

— A-а, куда ее… сыпать? — растерялся Семушка. — Я же не знал…

Колесин вытащил из шкапа большой холщовый мешок, в котором носили хлеб от развозки.

— Вот тебе тара. Завтра вернешь. А от соли мешку ничего не поделается. Хлеб да соль никогда не мешали друг другу…

Приняв мешок с приятной тяжестью, Семушка опять пробрался в угол и затих с ликующим сердчишком. Это же настоящая соль! Ее-то совсем мало оставалось в его берестяном туеске. А теперь он молотком растолчет эти комочки, разотрет до самой мелкости, и все-то хорошо у него получится…

Когда взвешивали остатки, на пай вышло еще по кило семьсот. Получив их, вслед за соседкой — теткой Варначихой — Семушка вышел под голубой лунный свет.

Гаврилы в тот вечер дома не было: до утра он заступил на дежурство по околотку. Семушка засыпал в печку ведро угля, вымыл руки, из шкапчика, где когда-то хранились материны лекарства, достал остаток своей иждивенческой нормы хлеба. Покрутил-покрутил его, подумал, что привезут-то хлеб только завтра вечером, но не удержался, отрезал кусочек. Ущипнув в глубине мешка щепотку соли помельче, посыпал хлеб и съел, часто запивая холодной водой. Принесенную соль он тут же пересыпал в большую чашку, поставил в угол и накрыл мешком.

Торопливо раздевшись, он забрался в постель. Хотел книжку почитать, но Гаврила всегда ругался из-за керосина. Быстро посмотрев картинки, Семушка погасил лампу. Но ему не спалось, он ворочался, вздыхал под стареньким одеялом, и мысли его тянулись разнобойно — то о малых приятностях, то об огорчениях, которых хватало в его непонятной жизни рядом с Гаврилой.

Теперь Семушка лучше других видел то, о чем прежде ни говорить не хотел, ни слышать; Совсем заматерел Гаврила в нелюдимости и жадности. Семушка стыдился, когда отчим перемеривал надоенное им молоко, — боялся, как бы он не выпил лишнюю кружку… А сам в то молоко, что по налогу в колхоз сдавали, всегда воды подливал. С водой намораживал он молочных кружков, которое отвозил на базар в Узловую. Разбавленным молоком поил и танкистов, иногда заезжавших по дороге на полигон. Но не только тем был противен Гаврила. Перед военными становился он покорно-торопливым, вроде бы рад был приходу гостей. Выгибая спину горбом, приговаривал: «Счас, товарищи, счас… Для дорогих защитников нам не жалко…» А когда танкисты, заплатив, уходили, Гаврила смотрел им вслед тягучим, злым взглядом.

В такие дни до боли ненавидел Семушка отчима. Его щетину на скулах, пальцы с торчащими на них рыжими волосками и глаза — льдистые, что-то таящие в холодной своей глубине.

Семушка знал, что бабка Орлова, да и другие хозяйки с военных денег не брали. А к бабке танкисты заворачивали частенько: дом стариков ближе всех к дороге стоял. Вот и заезжали к старухе выпить по кружке парного молочка, а нет — хотя бы простокваши холодной, пусть и без хлебушка… Танкистам не густо жилось на тыловой норме. Бабка угощала их, чем могла, вздыхая и говоря, что, может, и ее сыночков кто-то так же покормит. Провожая гостей, она совала им то вареную кукурузу, то шляпки подсолнухов или огурцы. А если они заикались про деньги, она испуганно отмахивалась: «Осподь с вами, сыночки… Идите уж, идите». Но танкисты по-своему отблагодарили стариков. Двумя танками приволокли к дому кучу сухих деревьев, таких, что дед и не знал, как к ним подступиться. Брал пилу и вместе с Шуркой отпиливал пока крайние ветки.

Вздыхая под одеялом, Семушка позавидовал Шурке… Ему-то хорошо с такими стариками жить. В их доме деньги не прячут, когда они есть. А Гаврила, оставляя на хлеб, старательно пересчитывал бумажки, подгадывал так, чтоб вышло без сдачи.

— Как вода текут, — горбясь у стола, вздыхал он. — С двумя руками их много не заработаешь…

В такие минуты, глядя на вытянутое лицо отчима, одетого в латаный пиджачишко, Семушка чувствовал в нем непонятную обреченность, вызывавшую жалость. И детским своим сердечком все надеялся на добрые перемены, все ждал, что, может, встряхнется Гаврила, раскроются у него глаза на людей… И в этот вечер, уже засыпая, в самый последний момент Семушка вспомнил про чашку соли в углу у кровати и улыбнулся, будто задетый теплым лучом…

Гаврила пришел утром. Обычно он мрачно пожует картошку, придирчиво осматривая свою долю хлеба, потом покурит у печки, закутается в лохмотья и начинает храпеть. Но в этот раз, глянув на отчима, Семушка почувствовал в нем какую-то размороженность, даже довольство, скрытое под рыжей щетиной. И когда Гаврила сел есть, он поставил на стол чашку с солью:

— Вот… Нам дали!

Отчим быстро взглянул на Семушку, влез в чашку рукой, набрал горсть соли, пересыпал ее, спросил:

— И кто же это дал?

— Обчество, — неожиданно вспомнив слово, сказанное вчера мастером, ответил Семушка. — Ее как премию, бесплатно вырешали вчера. По шесть кило семьсот на пай получилось…