Горькие шанежки

Шарапов, сворачивая которую уже цигарку, мысленно обходил квартиры своих путейцев с казармы, начиная со старого дома, который рядом с переездом стоит. Два его крыльца смотрят на деревню, два — на южную сторону, на полигон. Одну квартиру занимает орава Слободкина Якова, другую — Будыкины, а за стеною от них, с обратной стороны дома, жили Куприян Колесин и совсем молодая пара, еще и без ребеночка даже.

Самая многодетная в старом доме — семья Слободкина: у Якова пятеро молодцов толстопятых. Как-то, проходя мимо дома еще в марте, по оттепели, видел мастер, как младший Слободкин босиком чесал к крылечку Колесиных по свежему снегу…

Второй дом, в котором мастер сам жил, был побольше первого. Перебирая соседей, Сергей Петрович выделил бригадира пути Конопленкина — отца трех девок. Пропуская бездетного казаха Айзупарова, он и в свою квартиру заглянул. У него сын Юрка в расквашенных сапогах ходит, дочь Варька тряпичные бурки донашивает. Но Варька из наркомовских подарков выросла, — невеста, уже и сама вон работает, письма людям разносит. А Юрке на лето можно кой-чего из старья подлатать.

Вспомнил мастер еще про один дом на казарме и нахмурился.

Барак этот называли «особняком», — он стоял в стороне от других путейских домов, почти между казармой и станцией. Низкий — окнами в бурьян — и длинный, будто через путевую трубу протянут. Стены потемнели от времени, из-под штукатурки торчала дранка. Упади он — никто не удивится. Строили его еще когда прокладывали вторые пути на Транссибирской дороге, — на скорую руку, как всякое временное жилье. Собирались на том месте новый дом ставить, но тут — война. Подперли «особняк» со всех сторон шпалами да кое-как утеплили.

А хозяев тут набиралось больше, чем в каком другом доме. Четыре крыльца, четыре коридора, и каждый — на три квартиры. Против крылечек — по три печки на деревянных подставках. Когда-то в летнюю пору, бывало, далеко от двора запахи разлетаются. Одна хозяйка суп с гусем варит, у другой — галушки, а третья как заправит картошку-толченку сальцем с поджаренным луком, — голодному от одного духа упасть можно.

Но с войной часть квартир в бараке опустела, в кастрюлях летом булькают борщи из молодой лебеды, и на сковородках, на горячих плитах жарят хозяйки картофельные драники. А весной, до новины — и на «тошнотиках» из прошлогодней картошки перебивается народ. Голод и не на то еще толкнуть может…

Самый многодетный в доме — Камаледдинов. Но ему прошлый раз отрез материи вырешили. Да и этот праздник у Камаледдиновых не пустой: разжился в колхозе потрохами от прирезанного жеребчика, который ноги сломал.

Слободкин поднялся, поправил все же в лампе фитиль. Одернув телогрейку, сел на скамью и вытащил из коробки ботинок. Постучал по блестящему носку ногтем, заглянул внутрь. Аккуратно уложив ботинок в коробку, вздохнул:

— Че они, не могли еще пары две-три подбросить?

— Ты, Яков, видать, уже слабеть начинаешь, — хмуро усмехнулся Шарапов. — Могли — так, наверно, прислали б. Это, поди, и твоему младшему понятно. Да и то подумать: хоть по одной паре на полустанок — это сколько ж ботинок на страну надо! — Мастер помолчал, передвинул в руках баночку с табаком, вздохнул: — Что ж делать будем, мужики?

Слободкин заметил:

— Да, тут, язви его, точно стрелять нужно. И опять же — хоть разорвись… Может, Шурке-сиротке? Там же, видишь, одни пенсионеры в дому да еще он — иждивенец.

— Прошлый раз штаны ему вырешили, — напомнил Калиткин. — Поди, и дырок еще не протер.

— Так может, все-таки Варнаковым?

Мужики замолчали, прикидывая права и возможности дома Варнаковых, стоявшем на отшибе, за линией, где жил, уж точно, боевой народ. Хотя и голодовали Варначата чаще других, но не шибко хныкали, сами еду промышляли. Дома все сундуки, все заначки материны проверят, никакой замок не устоит. Летом и в своем, и в соседском огороде пошарят, — сады с черемухой да малиной обчистят, а то соберутся артелью на озеро и ловят сачком рыбную мелюзгу. Улов потом с дракой поделят, и каждый жарит рыбу на костерке, около летней печки у дома, во дворе, открытом для всех ветров и прохожих.

Варначата в мать удались — в тетку Серафиму. С легкой руки деда Помиралки ее звали «Формомбюром». Бедовая была Варначиха. В прошлые времена, еще до войны, бывало, рванет с получки в Узловую, навезет белых булочек, пирожных да пряников. Орава ее все это стрескает за день-два, а уж потом на зубариках щелкает. Любила тетка Серафима и поговорить, других обсудить. Уйдет за линию, к колодцу, поставит ведра под срубом, а сама — в станционный дом, лясы с бабами точить. У одной хозяйки посидит, у другой, а ведра все стоят сохнут.

Но была Варначиха лучшей ягодницей на всю округу, за что и прощали ей бабы длинный язык. Уж если возьмет с собой в лес, — ведро, а то и два ведра голубики наберешь. Хочешь — сам ешь, а нет — свези в Узловую, продай или на хлеб обменяй.

В доме за линией еще была квартира Ломовых, но теперь она заколочена: Гаврила — в тюрьме, а Семушка живет в интернате. Вспомнив про него, Слободкин кашлянул в кулак, сообщил: