Горькие травы

Они вышли из землянки, сухое разгоралось утро. Под старой яблоней белела гора стружки: там у деда Матвея верстак — старик брал мелкую работу на дом. Ему не хотелось упускать из виду племянника, последние дни его одолевали разные страхи. «Митька сегодня не лежал, а сидел, — тревожно думал старик, разливая суп в миски. — Не было еще так…»

— Вкусно, — неожиданно сказал Дмитрий, ни к кому не обращаясь, и у деда Матвея ложка повисла на полпути ко рту.

Потом он схлебнул, что-то проворчал, незаметно и зорко следя за больным. Старика порадовал аппетит племянника — последние дни Дмитрий все больше входил в тело. Свежело лицо, стали заметно выделяться мускулы на груди и на руках. Не дальше чем вчера старик застал у своей изгороди соседку Марфу, с чисто бабьим любопытством пялившую глаза на Дмитрия. Старик обозвал Марфу «коровой» и «бездельницей», она в ответ хохотнула и, показывая глазами в глубину сада, где расхаживал Дмитрий, спросила:

— Хорош мужик? — И вздохнула. — Чего бы тебе, старый, соваться? Тебе-то трын-трава, а мне двадцать восемь, мужика моего в первый год убило небось.

Опешив, дед Матвей плюнул себе под ноги:

— Ну, что тут скажешь, блудня саратовская!

— Это что за саратовская такая? — озадаченно спросила Марфа.

Дед Матвей не стал вдаваться в подробности, повернулся к языкастой соседке спиной.

Последние дни настораживали старика. И все резче проступавший румянец на лице больного, и совсем детская беспомощность, и необычная его встревоженность, да и свои собственные потаенные опасения и надежды.

Съев суп, Дмитрий сосредоточенно смотрел в миску. Он глядел с большим интересом. Дед Матвей скосился туда же. Дмитрий поднял голову, в его вроде бы посветлевших глазах появилось новое выражение. Они стали осмысленнее, живее. «Помоги, господи», — сказал дед Матвей про себя. Дмитрий встал, и проблеск надежды у старика пропал. Дмитрий ходил из одного конца сада в другой. Взад и вперед. Туда и обратно. Точно в нужных местах он нагибал голову, чтобы не зацепиться за ветку, точно в одном месте поворачивался и снова шагал. Туда-обратно. Соседи уже привыкли к этому.

Дед Матвей понаблюдал за племянником издали, тяжело встал и направился к своему верстаку. Старый, видавший виды солдат, в недавнем прошлом партизан, он мог, не дрогнув, пройти с нищенской сумой за плечами через любой населенный пункт, кишевший немцами. Сейчас ему все чаще становилось не по себе.

«Брешешь!» — говорил дед Матвей, и узловатые сильные его пальцы сжимались в кулаки. Больше всего он боялся, что ему не хватит силы вытянуть. «Брешешь! Брешешь!» — говорил он, когда от собственных мыслей становилось невмоготу, руки немели, по всей длине позвоночника начинало ломить.

Старик стоял у верстака, и солнце поднималось выше, тени деревьев укорачивались. Он готовил переплеты для оконных рам. Руки скоро и привычно делали свое дело. Брали заготовку, отборник. «Раз! Раз!» Дед Матвей подносил планку к глазу, проверял. Иногда в ней попадался неподатливый сучок, отборник тупился, и дед Матвей, сердясь, забывал о племяннике. Готовую планку старик оглядывал со всех сторон, иногда опять притрагивался к ней рубанком и клал в сторону, в тень: на солнце она могла неожиданно лопнуть или перекособочиться. Движения становились еще более быстрыми и точными.

К вечеру зелень от жары сникла, горячий сухой воздух струился над полянами, особенно на высоких местах. С пропыленного старого грузовика, остановившегося на минутку возле правления колхоза «Зеленая Поляна», легко спрыгнула Юля Борисова, она была в легких брезентовых туфлях, в простеньком ситцевом платье и в потемневшей от времени соломенной шляпе. Проходивший стороной Степан Лобов ее не узнал, она его тоже не окликнула. Она отряхнула платье от пыли. Она волновалась, проходившие на работу женщины с граблями и вилами на плечах не преминули громко, чтобы она слышала, язвительно пройтись насчет ее шляпы. «Не надо было надевать», — подумала Юля, тщетно пытаясь успокоиться и тут же забывая о жаре, о словах женщин.

Она давно готовилась к такому шагу, с той самой ночи, перевернувшей ей душу. Ей нужно было приехать к нему немедленно, но в первое время она растерялась. Закрывала глаза и видела его, и ей становилось тягостно и страшно. Она знала его другим. Тот, другой, умер. Этот, встреченный неожиданно на проселочной дороге, был ей чужд и неприятен. Высокий, в матерчатых тапочках, с сильными, развитыми плечами, безвольным ртом, остановившимся взглядом, он не мог быть ее Димкой, и тем не менее это был он.

— Не могу сейчас отпустить, — сказал ей Карчун. — Ни на два, ни на день. Сама знаешь, пора горячая, сенокос. И туда нужно посылать, и сюда.

Она втайне облегченно вздохнула: ее пугала мысль о встрече. Еще раз заглянуть в равнодушные, пустые глаза? А потом? Но она знала, что поедет к нему. Знала: настанет день, все другое отступит, и она поедет.