Горькие травы

— О чем разговор, беру, Платон Николаевич, люди очень нужны, — уже серьезно ответил Поляков, припоминая, каким кочетом наскочил на него Дротов во время испытания «УН Осторецк-1» на призаводском участке, спасая свои клубни и кочаны. — На днях буду в Осторецке, все обмозгуем. Сам соскучился по вас. Обязательно буду, завтра-послезавтра, вот только… — он махнул рукой в сторону поля.

— Да подожди… ты еще ничего не слышал, видать… Борисова-то, Юлия Сергеевна… такое несчастье… Сорвалась в котлован… Говорят, и показывать нечего… гроб вроде так, закрытый, и будет…

Дмитрий уже вскрыл конверт, ветерок шелестел страницами. «Дорогой Дмитрий Романович! Очень порадовали вы меня своим письмом, рассказом о Зеленой Поляне…» — уловил он первые строчки, написанные крупным, размашистым почерком, и машинально сказал:

— Так что же Борисова… что? Что ты сказал, старик?

— Да кто ж ее знает… судьба, видать… И мать, Зою Константиновну-то, говорят, паралич расшиб, тоже не жиличка теперь на свете… В больницу забрали… Митя… Митя… Дмитрий! — закричал Платон Николаевич, хватая Полякова за плечи. — Что с тобой, сынок? Митя…

— Пусти, — сказал Поляков, и тогда что-то случилось. Поле приподнялось, качнулось и пошло от горизонта до горизонта какими-то зыбкими провалами, и Дротов тоже поплыл куда-то в сторону размытой тенью. Комкая письмо, Поляков заставил себя подождать, пока в глазах прояснится, и, наконец, с усилием отрывая от земли непослушные, чужие ноги, пробормотал — Послушайте, Платон Николаевич, постойте тут… я сейчас… Подождите немного… да, да, я сейчас…

Платон Николаевич удивленно глядел на него.

— Некогда мне стоять, голубчик, я же объясняю — машина ждет, — сказал Платон Николаевич, протягивая руку. — Ну, бывай, Дмитрий…

Он еще что-то говорил, Поляков видел его широко раскрытый рот со вставными металлическими зубами — и ничего не слышал. Мимо них совсем близко проходил трактор с тремя сеялками на прицепе. С одной из них соскочил Шураков и подбежал, отплевываясь от пыли.

— Дмитрий Романович, — сказал он, теперь Поляков слышал, трактор с сеялками уже прошел мимо, — Дмитрий Романович, там в середине поля низина, гектаров на двадцать, ее пока оставляем: невозможно никак. Сырость одна. Потом, дней через десять, подсохнет — засеем.

— Конечно, — сказал Поляков, — конечно, Шураков.

— Дела идут, Дмитрий Романович! А директор-то сделал! Шураков, с сероватым налетом пыли на лице, помахал рукой, весело осклабился, бросился за трактором и опять вскочил на подножку одной из сеялок. И Дмитрий, попрощавшись с Платоном Николаевичем, тоже пошел вслед за трактором; он шел, все убыстряя и убыстряя шаг, утопая в землю, и она тяжело налипала на его сапоги, налипала, и отваливалась, и опять налипала. «Значит…» Он все шел и шел, и на него оглядывались сеяльщики, махали руками: быстрей, мол, быстрей! Они думали, что он хочет догнать и проехать с ними круг-другой, и махали ему руками. Поляков все ускорял шаг — теперь ему стало видно, как с лотков сеялок в землю бегут беспрерывно желтоватые струйки зерна. Не отрываясь от них, он шел и шел следом; ему казалось, что стоит ему отстать, и зерно перестанет сыпаться. И это очень его тревожило, это было сейчас важнее всего. «Да, да, это я виноват больше всех, — рвались в нем слепые мысли. — Это я… и тогда в Москве… эта ее потерянность, обреченность, неверие… какое-то глухое отчаяние…» Конечно, конечно, нужно было что-то сделать даже в эти последние дни — он был обязан что-то сделать, что-то самое важное в жизни. Он был ближе всех к ней, он не имел права не почувствовать, он должен был находиться рядом… И теперь уже ничего не поможет… Вот он жив, голову припекает солнце…

Он вдруг понял, что всей жизнью, сколько он себя помнит, он старался доказать этой женщине свое право стать с нею вровень. А она легко и свободно от него уходила…

И теперь уже ничего не изменить… Его решение уйти в деревню, подсказанное ею, и колхозное собрание, на котором его выбрали председателем, его откровенный разговор с Борисовой после собрания на деревенской околице, поездка в Москву, последняя встреча с Юлей — на все сейчас ему смотрелось по-новому.

Дмитрий глубоко вдохнул в себя запах земли; вспомнил терпкую горечь ее губ. В воздухе стоял горьковатый весенний запах травы и сырой земли. Он, сдерживаясь, пошел медленнее.

Как в огромной панораме, все вздыбилось перед ним, и в нем самом тоже вздыбилось, и ничего еще не устоялось, и неизвестно, как это произойдет и когда. И оттого, что он не мог ничего понять и связать, он остановился.