Горькие туманы Атлантики

Он почувствовал, что теряет сознание. Самое страшное, что Ольга внезапно уменьшилась и начала стремительно раздваиваться, растекаться в тысячу лиц. Неужели он теряет ее навсегда?.. Выручил, как всегда, Савва Иванович. Он выплыл словно из небытия, и Лухманов едва расслышал его глухой отдаленный голос:

— Товарищи, я все объясню… Тося, помоги мне.

Только после этого начало все проясняться, словно зрение обретало фокус.

— Что с тобой? Тебе плохо? — испуганно теребила его побелевшая Ольга.

— Ничего, ничего…

Зареванная Тося что-то рассказывала женщинам, и те плакали уже в голос, причитая и покачиваясь в отчаянии. Фрося Бандура сомлела на руках у соседок. А сухонькая Синицына замерла, будто окаменевшая, и беззвучно и неподвижно глядела в залив, в сторону моря.

И снова неведомо откуда возник рядом Савва Иванович, полуобнял, произнес успокаивая:

— Ты устал, капитан. Иди домой, отдохни. Насчет разгрузки я сам позабочусь…

Помполит побрел не оглядываясь к трапу «Кузбасса», по-старчески сгорбившись, грузно, будто взгляды и слезы женщин давили на спину его непосильной многопудовой тяжестью. Вслед ему начальник порта негромко сказал:

— Горе у Саввы Ивановича: сын под Ворошиловградом погиб.

Лухманов вздрогнул.

— Простите меня…

И вновь начальник порта только кивнул, потому что хорошо знал капитана «Кузбасса». А Лухманов взял руку Ольги, тихонько погладил:

— Я освобожусь, должно быть, часам к шести. И зайду за тобой.

Она кивнула.

На причал, раздвигая толпу, осторожно вкатывался к теплоходу состав порожняка…

Домой в этот вечер они шли вдвоем, неторопливо, держась за руки, то и дело касаясь друг друга плечами. Ощущение не счастья, нет, — робкой, пожалуй, веры постепенно возвращалось к Лухманову. И не только потому, что рейс закончен, что рядом жена, но и от запахов зелени, земли, деревянных срубов, от звуков города, казавшихся райскими, от голосов детей… Даже разбитые, обгоревшие дома, напоминавшие о бомбежке и о той опасности, которой подвергалась вместе со всеми мурманчанами Ольга, не могли умалить этой веры в медленное приобщение к жизни. Наверное, лишь тот, кто надолго отрывается от берега и проводит многие месяцы в океане, способен понять те чувства, что овладевали Лухмановым. Но Ольга была морячкой — и понимала. И потому шла молча, ни о чем не спрашивая и не рассказывая сама.

Когда поравнялись с домом, где жила семья боцмана, она наконец не вытерпела, вздохнула:

— Горе-то какое… И у Фроси, и у Синицыных…

— Ниточка горя, считай, подлиннее: и через Лондон проходит, и через Сан-Франциско… — Затем, после нескольких молчаливых шагов, добавил: — И через Ворошиловград… Да и где теперь его нет!

Дома Лухманов опустился на диван и уже сидя стащил с головы фуражку, с облегчением швырнул в угол, будто вместе с одеждой сбрасывал с себя и груз пережитого. С изумлением, словно чудо, рассматривал стены, знакомые, но почти забытые фотографии, вещи. Конечно же, не о такой встрече думалось и мечталось все эти долгие месяцы… Но сейчас Лухманов наслаждался неподвижностью, бездумьем, близостью любимой женщины, и был за это безмерно благодарен жене. Берег как бы снял ту постоянную душевную напряженность, которой жил он в последний месяц изо дня в день, и возможность расслабиться, разомлеть даже в чувствах рисовалась привлекательной и блаженной — чем-то сродни отдыху от физической усталости.

— Ты все еще мыслями там, в океане, — заметила Ольга с ласковой жалостью. — Мне кажется, даже глаза у тебя стали синие.

— Это пройдет… Сядь рядышком, вот здесь… — И когда она села и прижалась к его щеке, признался: — Мне порой уж не верилось, что южный наш город, мореходка, виноградный домик — все это было с нами, да и было вообще… Начал бояться, что, дожив до берега, встречу вдруг незнакомую жизнь и совсем незнакомую женщину, тебя… Думать об этом всегда мучительно.

— Ты отвык от меня? — спросила настороженно Ольга. И затаилась.

— Не то… Просто все мы, наверное, приходим оттуда иными.

— Я люблю тебя, Лухманов…

— Я тоже. И гораздо сильней, чем прежде. Раньше любовь была только… счастьем, что ли… Теперь это больше — жизнь.

— Да, и я ощутила остро, как никогда, что жить мы друг без друга не сможем. Хотя, — засмеялась доверчиво, — я тоже кое-что позабыла. К примеру, как ты целуешь…

— Что ж, многому, очевидно, придется учиться сначала, — улыбнулся и он.

— Я люблю тебя и потому буду терпеливой ученицей, старательной и отзывчивой.

Стрекотали едва слышно корабельные палубные часы, подаренные ему в первый год капитанства, и Лухманов радостно почему-то отметил, что Ольга не забывала их заводить раз в неделю. А она, думая об ином, промолвила серьезно и тихо:

— Не удивляйся, но я очень хочу… ребенка.

— Сейчас? Не лучше ли после войны? Трудно ведь… Да и со мною всякое может случиться.

— Разве война может остановить жизнь?

— И ты хочешь, чтобы я остался с тобой навсегда… в нем?

— Об этом не говорят и не думают. Хочу, чтоб вы оба были со мной.