Горький

7 декабря Горький вернулся в Москву — и застал там полноценную всеобщую забастовку, сопровождавшуюся настоящими баррикадными уличными боями. «Сейчас пришел с улицы. У Сандуновских бань, у Николаевского вокзала, на Смоленском рынке, в Кудрине — идет бой. Хороший бой! Гремят пушки — это началось вчера с трех часов дня, продолжалось всю ночь и непрерывно гудит весь день сегодня… Рабочие ведут себя изумительно. Вообще — идет бой по всей Москве!» — пишет он в письме редактору «Знания» К. П. Пятницкому.

Восторг его понятен: он, вечно сетовавший на всеобщую пассивность, увидел наконец живую, действующую, активную массу! Его бесят все, кто еще не выбрал, на какую сторону встать: памфлет «О Сером» — как раз о мещанине, не могущем выбрать между Красным и Черным. Горький так горит борьбой, что любой нейтралитет представляется ему гнусной трусостью. Одновременно он добывает деньги, оружие, хранит у себя на квартире бомбы и винтовки — революция захватила его всерьез. Ленин в восторге от его бурной деятельности и, как истинный политик, отлично понимает риск, которому Горький подвергается: после разгрома Московского восстания его арест казался неизбежным и партия здраво рассудила, что Горькому лучше уехать. Так началось его долгое заграничное странствие — он вернулся в Россию только в 1913 году. Всю так называемую эпоху реакции, целых семь лет, ему предстояло провести вдали от родины — привычная участь для странника, но серьезное испытание для писателя, не владевшего вдобавок ни одним иностранным языком.

17

Сначала Горького отправили в Америку для пропаганды идей русской революции и, само собой, для сбора средств на нее. Горький обрадовался предстоящему литературному турне: они поехали туда вместе с Андреевой и приданным им для сопровождения большевиком Николаем Бурениным, их давним знакомцем и частым гостем. Поездка сопровождалась оглушительным скандалом — это о нем Горький рассказывал Ленину в 1907 году при встрече в Лондоне, вызвав его оглушительный, захлебывающийся хохот. «Это хорошо, что вы умеете иронически относиться к неудачам», — сказал Ленин, и правду сказать — ситуация в самом деле была трагифарсовая. Сначала Горького встретили в Америке триумфально, восторгались его героизмом и талантом, Андреева выступала переводчицей на пресс-конференциях, и все шло отлично. Он встретился с Марком Твеном, на которого был во многом похож — особенно в ранних самарских фельетонах; они с Твеном друг другу чрезвычайно понравились.

Но потом весть о том, что Горький с Андреевой не обвенчаны, просочилась в прессу и началась первостатейная травля двух развратников, путешествующих по Америке во грехе и блуде. По предположению Буренина, информацию слил кто-то из эсеров, недовольных, что Горький собирает средства для большевиков; это мог быть Николай Чайковский. По другой версии, Чайковский просто знал о предстоящем «сливе», но Горького не предупредил. В результате хозяйка нью-йоркского отеля, где остановился Горький с гражданской женой, выставила их вон в три часа ночи: пока они были на очередном митинге, где Горький выступал перед рабочими, их вещи были собраны, кое-как разложены по чемоданам, а чемоданы — раскрытые, с торчащими концертными платьями Андреевой — выставлены в холл. Входить в этот холл им запретили, дабы не осквернять грехом дом добродетели: тащить чемоданы пришлось Буренину. Пять дней Горький перекантовался в писательском общежитии в центре Нью-Йорка, а потом Андреева получила прочувствованное письмо от богатой землевладелицы Престонии Мартин, которая — истинная американка! — не в силах была видеть, как огромная страна травит хрупкую молодую женщину.

Благородная Мартин предложила Горькому с супругой — или, точнее, супруге с Горьким — пожить у нее в поместье, в двадцати пяти милях от ближайшего жилья, в усадьбе «Летний ручей». Там и была написана «Мать» — самая навязываемая при советской власти и самая забытая сегодня книга Горького. Горький и Андреева научили супругов Мартин русским выражениям — «черт побери», «спасибо» и «до свидания». Они прозвали хозяев «Престония Ивановна» и «Иван Иванович» — хозяева переняли эти обращения. По вечерам все сходились к камину, Буренин играл Грига — Горький полюбил этого композитора на всю жизнь. Иногда в гости заходили бывшие миссионеры, недавно вернувшиеся из Японии, — мистер и миссис Нойз. Они были в чем-то сродни Горькому — миссионеру, проповедовавшему в Америке идеи русской революции, — и прониклись к нему безоговорочным доверием. Миссис Нойз умела всякие штуки — ловко изображала эквилибристку на проволоке. Мистер Нойз тоже много чего умел — показывал человека-скелета под ритмичную дребезжащую музыку. Горький одобрительно приговаривал: «Ритм — душа музыки». Вообще-то пословица утверждает, что душа музыки — мелодия, и эта горьковская поправка весьма символична: в его собственных текстах ритм важнее мелодии, композиция оригинальнее словесной ткани.