Горький без грима. Тайна смерти

В день приезда Димитрова в Москву «Правда» и «Известия» публикуют приветствие ему Горького: «Всем сердцем приветствую образцового революционера-большевика. Страшно рад приезду его и товарищей. Крепко жму руку». Разумеется, не случайно Роллан, письмо которого в защиту Димитрова и несколько воззваний были опубликованы во многих газетах, писал Горькому 30 декабря 1933 года, что в последние месяцы он, как и Горький, целиком поглощен Лейпцигским процессом, и делал многозначительную добавку: «В нынешней мировой битве Вы для меня весьма редкий товарищ по духу…»

Внимательно следя за кровавыми деяниями фашистов, Горький все чаще задумывался о происхождении этой страшной социальной болезни и ее сущности. Однажды в беседе с близкими делился соображениями о вождизме, без которого немыслим фашизм. Это сложное явление, но, бесспорно, вождизм — заболевание психики, когда самость разрастается, как саркома, отравляя, развращая сознание. У заболевшего вождизмом личное начало гипертрофируется, коллективное атрофируется. Несомненно, вождизм — болезнь хроническая. Она способна прогрессировать… Одержимый вождизмом заболевает манией величия, а за ней, как черная тень, следует мания преследования… Был человек, и нет человека!

Помолчав, добавил:

— А слава, возносимая вождю в часы его земного бытия и поощряемая им, — это сугубо материальная слава, скорее — это отрава.

Рассказывал, как относился к славе Ленин, как он решительно восставал против славословий и прочих юбилейных излишеств, даже ушел с заседания, которое решено было посвятить его пятидесятилетию. Напомнил, что Маркс запретил ставить памятник на его могиле, а Энгельс завещал сжечь его тело и урну с прахом утопить в море. «И сие — не случайно! Великие умы, служившие пролетариату, хотели служить ему и после смерти. Надо полагать, они понимали вред превращения в икону кого бы то ни было…»

Кого бы то ни было. Без исключений! И никому из присутствующих не надо было напрягать воображение, чтоб вспомнить, что исключение есть. И все понимали, что Горький имеет в виду не только Гитлера, Наполеона или римских триумфаторов.

ГЛАВА XIX Хозяин

В одном из писем начала 30-х годов Горький назвал Сталина «хозяин» (с «хозяином… не успел поговорить, ибо хозяин — не здоров и не был у меня. Завтра сам поеду к нему»). Назвал иносказательно. Просто чтоб в частной переписке лишний раз не упоминать высокое имя. А теперь, похоже, убеждался: словцо это обретало все большую и большую оправданность. А ведь, чего доброго, и по отношению к нему лично — тоже?! Чувствовалось в таком предположении нечто озадачивающее и, пожалуй, даже шокирующее…

Мы многого пока еще не знаем о личных взаимоотношениях Горького и Сталина. Но теперь опубликованы письма Горького к Сталину (а их несколько десятков!).

Кое-что нам известно из опубликованных ранее документов, из свидетельств очевидцев.

Чем больше думал Горький об этом человеке, тем больше убеждался в его загадочности. Говорили: он груб. Горький и сам, на собственном опыте, мог убедиться в этом, вспоминая ту, давнюю теперь, сталинскую статейку 1917 года (но, как говорится, — кто старое помянет…). Ленин предлагал даже переместить его с поста генсека на какую-то другую должность. Сталин обещал исправиться. И ведь во многом ему это как будто удалось.

Воспроизведу историю, которую поведал мне доктор физико-математических наук Федор Федорович Волькенштейн, пасынок А. Толстого. Однажды отчим взял его с собой к Горькому, а в этот вечер к писателю приехали в гости Сталин и Ворошилов.

У меня до сих пор сохранился листок, на котором изображен овал стола и крестиками помечены места, кто где сидел.

Сталин попросил Горького рассказать о литературе, поскольку, будучи занят другими делами, отстал в этом вопросе. Горький охотно выполнил просьбу гостя.

В конце вечера, может быть, под влиянием небольшой дозы вина, Фефа (как звали Ф. Волькенштейна в доме А. Толстого) вдруг невероятно расхрабрился и решил произнести тост.

— Вот тут Иосиф Виссарионович сказал, что он отстал от литературы. Так я предлагаю выпить за Отсталина!

Над столом нависла кладбищенская тишина…

Быстрее всех разрядил напряженность Сталин. Он сказал, обращаясь к А. Толстому и лукаво покачивая головой:

— Скажи-ка, какой мужик-то у тебя!

И хотя конкретный смысл, вложенный в эту реплику, был совершенно непонятен (Сталин любил такую двусмысленность), всем стало ясно, что он не обиделся, дал понять, что не лишен чувства юмора. И этим расположил к себе.

А еще больше расположил, когда пришлось разъезжаться. Подали одну-единственную машину, в которую набились все гости, и Фефе пришлось сидеть у отчима на коленях. (Можно представить, как бы во времена пресловутого «застоя» выглядел такой выезд и какое количество машин и охраны потребовалось бы.)