Горький без грима. Тайна смерти

Даже в вопросах индустриализации, отзываясь с восхищением о растущих гигантах индустрии, Горький говорил: „Но сделать все это можно было бы со значительно меньшим напряжением сил“».

Немаловажная «деталь»! Не только «что», но и «какой ценой». А чем дальше, тем больше убеждался писатель, что цена человеческой жизни идет на понижение. И это не могло не тревожить, не волновать его. Но в еще большее уныние приводило то, что процесс зашел уже слишком далеко, был освещен авторитетом партии, причем всегда можно было доказать, что политику мудрой партии с энтузиазмом приветствует народ, готовый во имя светлого будущего идти на любые жертвы…

Любопытный и очень важный пример того, как идеолог в вопросе о крестьянстве и крестьянской литературе подавлял художника, являет собой история отношений Горького с Сергеем Клычковым (1889–1937).

Еще молодым поэтом при помощи М. Чайковского Клычков совершил заграничное путешествие, попал в Италию, где познакомился с Горьким.

Как ни странно, этот не столь уж заурядный в жизни начинающего литератора факт не нашел отражения в автобиографии, которой тот снабдил одну из своих книг, вышедшую в 1926 году. А может быть, это как раз и объяснимо и в основе такого «умолчания» лежит скромность и чувство независимости от именитых?

Дело в том, что несколько раньше, в 1925 году, между Горьким и Клычковым завязалась переписка, причем именитый-то как раз сам сделал первый шаг, обратившись (через третье лицо) к младшему собрату с просьбой прислать ему роман «Сахарный немец».

Вскоре Клычков получил развернутый отзыв о романе. «…Прочитал „Сах. немца“ с великим интересом, — писал Горький. — Большая затея, и начали Вы ее — удачно. Первые главы волнуют; сказка Пенкина „Ахламон“ — безукоризненно сделана. Всюду встречаешь отлично сделанные фразы, меткие, пахучие слова, везде звонкий, веселый и целомудренный, чистый великорусский язык. Злоупотребление „местными речениями“ — умеренное, что является тоже заслугой в наши дни эпидемического помешательства и красивого щегольства фольклором».

Надо ли говорить, как обрадовали эти слова автора, писавшего, посылая роман в Италию: «Чье-чье, а Ваше мнение мне драгоценнее всего, ибо люблю Вас и верю, главное, в Вашу искренность…»

Но именно эта искренность заставила Горького высказать и критические замечания, не перечеркивавшие, впрочем, достоинств книги, и завершал свое письмо Горький не только оптимистично, но делал существенное обобщение о характере новой литературы в России в целом: «…размер, широта Вашего плана подкупает… Мне кажется, я знаю, чего это стоит Вам, и скажу прямо: меня радует, что вопреки всему русский писатель остается тем же смелым и независимым духовно, каким он был. Здесь эмигрантская критика злобно визжит, говоря о вас, работающих в России. Здесь никто не понимает, как трудна ваша жизнь и в какой героической позиции стоите вы. Говоря „вы“, я, разумеется, исключаю ряд людей, которые пишут не то, что могли бы, а лишь о том, что им приказано».

Согласимся, получить начинающему прозаику такое письмо от самого Горького — да это же подарок судьбы!

Но как неожиданно и скоро все обернулось совсем по-иному: художника с его непосредственностью эмоционального восприятия произведения почему-то вдруг властно подавил идеолог. Тот самый, которого не покидало чувство опасности, идущей от мужика. И вот уже спустя каких-то три месяца, 23 июня 1925 года Горький пишет Бухарину: «…когда представишь себе всю огромность всемирной русско-китайско-индусской деревни, а впереди ее небольшого, хотя и нашедшего Архимедову точку опоры, русского коммуниста, то, всматриваясь в соотношение сил, испытываешь некоторую тревогу». «И когда я вижу, — продолжает Горький, — что о деревне пишут — снова! — дифирамбы гекзаметром, создают во славу ея „поэмы“ в стиле Златовратского, — это меня не восхищает».

Роман Клычкова пока не назван, но нет никакого сомнения, что речь идет о нем: в цитированном выше, мартовском письме Горького как о недостатках говорилось и о гекзаметре, и о Златовратском, которому Горький противопоставляет теперь «солененькие рассказы о деревне Пантелеймона Романова».

В другом июньском письме Бухарину Горький с определенной озабоченностью пишет о том, что наряду с литературой, создаваемой рабочими, «уже возникает работа писателей-крестьян», т. е. «мужикопоклонников и деревнелюбов»… А поскольку, по мысли Горького, город и деревня должны встать «лоб в лоб», писатель-рабочий должен знать это, а таким деятелям партии, как адресат письма или Троцкий, стоило бы рассказать рабочему-литератору о своего рода «крестьянской опасности». В качестве примера ее фигурирует в письме как раз «Сахарный немец».