Горький без грима. Тайна смерти

Любопытно его отношение к писателям. Тут можно выделить три подхода к таланту. Он очень любил начинающих, даже и не обнаруживающих явно выраженных признаков крупного дарования. В таких он ценил возможность будущего подъема на новую высоту (в соответствии с формулой его ранней романтической поэмы «Человек: вперед! и — выше!»).

Тех, кто поднялись высоко, реализовали себя, — любил.

«Зато авторов, уже вышедших из пеленок, успевших приобрести известное положение, но не ставших вполне замечательными, он скорее недолюбливал. Казалось, он сердится на них за то, что уже нельзя мечтать, как они подымутся, станут замечательными, великими».

А человек должен подниматься! Ему надо в этом помочь! Помочь, даже если он сам того и не очень желает… Горький готов был преувеличить эту возможность подъема. По мысли того же Ходасевича, он становился «создателем возвышающих обманов». Горький хотел от людей стойкости. Но «его требования шли гораздо дальше: он не выносил уныния и требовал от человека надежды — во что бы то ни стало, и в этом сказывался его своеобразный, упорный эгоизм: в обмен на свое участие он требовал для себя права мечтать о лучшем будущем того, кому он помогает».

В ходе своих рассуждений Ходасевич приходит к любопытному и парадоксальному заключению: «Не раз мне случалось видеть, что он рад быть обманутым. Поэтому обмануть его и сделать соучастником обмана ничего не стоило».

Вряд ли Сталин не понимал всего этого и не делал для себя соответствующих выводов.

Отныне Сталина и Горького сближало стремление к переделке жизни и перевоспитанию человека (хотя и в то и в другое понятие в конечном счете они вкладывали различное содержание). Горький был последовательным гуманистом, человекопоклонником. Обманываясь и ошибаясь, он все же был убежден, что человек — главная, самоценная величина. Сталин — прожженный политик, для которого человек — лишь строительный материал. Как он смог убедить Горького в том, что людей надо не только перевоспитывать, но и «перековывать», прививая им единомыслие? Наверное, мы никогда не сможем разгадать эту очередную загадку. Но факт остается фактом: «еретик» Горький стал сторонником сталинского порядка, не ведая, к чему в конце концов может привести это.

Итак, одна из причин, объясняющих положительное отношение Горького к программе грандиозных сталинских преобразований в стране, — это изначальная высота его требований к человеку, непримиримость к порокам, выработанным веками эксплуатации, не лишенное явной утопичности стремление преобразовать всю жизнь на основе Разума, рацио.

Начинала действовать еще и другая причина. Культ Сталина складывался постепенно, и в непомерном восхвалении Сталина, скорее всего из тактических соображений, принимали участие и его недавние политические противники. Так, Бухарин, наиболее близкий Горькому из людей верхнего эшелона политического руководства, на Объединенном Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б), проходившем с 7 по 12 января 1933 г. и осудившем т. н. «правый уклон», говорил: «Исторически сложившееся руководство нашей партии во главе с т. Сталиным, этой энергичной железной фигурой, целиком завоевало себе право на руководство всем дальнейшим процессом».

Мы помним, с каким упорством Горький защищал Бухарина, Рыкова, Томского, Угланова в письмах Сталину во второй половине 1929 года. Нарастающую обеспокоенность вызывало у него не только будущее этих партийных руководителей, но и партии в целом, куда начинает проникать «двуногий хлам», занимая место изгоняемых из нее «еретиков».

Не только Горького беспокоила тогда столь опасная перспектива. Еще в апреле 1929 года, когда кампания травли «правых» только начиналась, к Объединенному Пленуму ЦК и ЦКК обратилась с письмом М. И. Ульянова. Позиция ее была совершенно недвусмысленна. Она полагала, что «проработка» Рыкова, Бухарина, Томского — «трех крупнейших работников партии» — представляет угрозу принципу коллективного руководства, «противоречит тому, что завещал нам Ленин». «Я считаю заслугой т.т. Рыкова, Томского, Бухарина, что они ставят перед партией эти больные вопросы, а не замалчивают их».

Так писала, лежа в постели, больная сестра Ленина 22 апреля. В день рождения брата она с особой остротой ощутила необходимость обратиться по поводу вопросов, не дававших ей покоя в последнее время, к руководству партии.

Как же теперь, в 1933 году, отнесся Горький к самокритически-покаянным и одновременно возвеличивающим Сталина речам экс-еретиков? Через неделю после пленума, 20 января 1933 года, он писал Рыкову из Сорренто. Приведем это письмо полностью, так как важны не только исключительно ценные факты, которые содержатся в нем, но и его эмоциональное звучание, тон, характеризующие внутреннее состояние Горького.