Горький без грима. Тайна смерти

Но не менее важными были для него, так сказать, внеклассные «уроки», что преподносил витавший в школе дух. Основатель школы Фидлер до эмиграции служил директором Московского реального училища. В 1905 году оно стало одним из центров Декабрьского вооруженного восстания, и здание было буквально расстреляно царскими войсками из пушек.

Физику и математику преподавал в новой школе А. М. Коваленко, инженер-механик с легендарного судна «Потемкин». Работал здесь и Николай Александрович Семашко, видный революционер, впоследствии, после Октября, возглавивший здравоохранение в стране. Он с удовлетворением замечал, с каким жадным интересом и сочувствием воспринимает сын знаменитого писателя рассказы о борьбе за социальную справедливость.

Так что неудивительно: когда грянул Октябрь, двадцатилетний Максим пошел вместе с большевиками. Пошел, хотя знал, что отец к этому времени уже расходился с ними и полемизировал на страницах издаваемой им газеты «Новая жизнь», опасаясь, как бы не понесли слишком жестоких потерь культура и интеллигенция. Это явилось первым решительным расхождением отца и сына, первым выбором, сделанным Максимом самостоятельно.

Родителям пришлось порядком поволноваться. В дни октябрьского переворота Макс исчез. Мать не находила себе места. Отец, как мог, скрывал тревогу, пытался успокаивать ее, не отходил от телефона. Оказалось, Максима как члена большевистской партии арестовали юнкера, и лишь после длительных поисков его обнаружили в синематографе на Арбатской площади, превращенном в место содержания арестованных. Отсюда и вызволил начинающего революционера знакомый семьи Пешковых и — заметим — летчик В. Г. Соколов.

Новая власть вскоре назначила Максима Алексеевича дипкурьером в Италию, причем этому способствовал сам предсовнаркома Владимир Ильич, подаривший сыну Горького книгу «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме» с автографом.

Итальянская полиция взяла Максима на заметку и даже запретила ему позже — когда он уже воссоединился с отцом, чтобы до конца дней жить с ним под одной крышей, — как «члену ЦК РКП» ездить на мотоцикле. Фашистская администрация лишала его этого удовольствия напрасно, потому что Максим вовсе не был членом ЦК. Да и вообще его участие в революции оказалось в значительной степени кратковременным романтическим порывом души к свободе и личной самостоятельности.

Мы уже знаем, что Максим умел делать многое. Но главное, что определилось в конечном счете, — он умел быть при отце. Никогда при этом он не подчеркивал своей нужности, а отец в отношениях с сыном никогда не опускался до покровительственной сентиментальности. Оба прекрасно использовали лучшее средство ликвидации любой психологической напряженности — юмор.

К. Чуковский записывал в 1928 году в своем дневнике впечатления о Горьком и его отношениях с сыном. «Горький действительно тонкий. Плечи очень сузились, но талия юношеская, и вообще чувствуется способность каждую минуту встать, вскочить, побежать. Максим по-прежнему при людях находится в иронических с ним отношениях, словно он не верит серьезным словам, которые произносит отец, а знает про него какие-то смешные. Когда отец рассказывал анекдоты о своих триумфах в провинции, сын вынул узкую большую записную книжку и, угрожающе смеясь, сказал:

— Вот здесь у меня все записано».

Горький поддерживал такой стиль, снимавший налет официальности, напряженности, неизбежно возникавший вокруг человека, занятого огромной массой дел государственного масштаба.

Живя при отце, Максим так и не нашел для себя какого-то определенного занятия, да и где он мог служить, живя в Италии? Потому долгое время считалось, что он «ищет себя». Но и после возвращения в Россию, в 1928 году, он не обременял себя какими-то конкретными служебными обязанностями.

«Советский принц», по иронической характеристике В. Шкловского, он имел уйму свободного времени. Человек веселый, открытый и общительный, Макс нашел в Москве тысячу друзей, приятелей и просто знакомых и, постоянно встречаясь с ними, всякий раз приносил в дом ворох всевозможных новостей. Многие из них были таковы, что никогда не могли бы попасть на страницы печати — времена наступали сложные, жесткие, озадачивало и удивляло многое. Не то ожидал увидеть в стране недавний энтузиаст революционных преобразований.

Отец слушал новости задумчиво, барабаня тонкими пальцами по столу. Часто поднимался неожиданно, уходил, словно бы пресытившись сообщениями сына.