Горький без грима. Тайна смерти

Однако, как говорится, нет худа без добра. Французский „конквистадор“ не обошел вопроса, который наконец дал повод Горькому коснуться моментов, давно доставлявших ему душевную боль. И вот сразу после отъезда Мальро, 10 марта, он пишет письмо Сталину.

Сначала Горький подробно характеризует Мальро по собственному впечатлению и отзывам о нем Бабеля, подолгу проживавшего в Париже: „С Мальро считаются министры и… среди современной интеллигенции романских стран этот человек — наиболее крупная, талантливая и влиятельная фигура, к тому же обладающая и талантом организатора“.

„Т. Кольцов сообщил мне, — продолжает Горький, — что первыми вопросами Мальро были вопросы о Шагинян и Шостаковиче. Основная цель этого моего письма — тоже откровенно рассказать Вам о моем отношении к вопросам этим“. По этому поводу я Вам еще не надоедал, но теперь, когда нам нужно заняться объединением европейской интеллигенции, — вопросы эти должны быть поставлены и выяснены».

Надо полагать, Горький потирал от удовольствия руки, получив, наконец, возможность высказать диктатору то, что думает о Шостаковиче и решил отказаться от разговора о Шагинян, история с которой носила хоть и скандальный, но узко-местный характер…

История же с Шостаковичем имела для Горького принципиальное значение, так как касалась самых ключевых проблем художественного творчества и его свободы, исключающей насилие над ним, огласка ее уже приобретала характер международного скандала, в чем в общем-то Сталин не мог быть заинтересован.

Вот этот-то козырной туз и спешит разыграть теперь воспрянувший разом Горький. «Вами во время выступлений Ваших, а также в статьях „Правды“ в прошлом году неоднократно говорилось о необходимости „бережного отношения к человеку“. На Западе это слышали и это приподняло, расширило симпатии к нам.

Но вот разыгралась история с Шостаковичем. О его опере были напечатаны хвалебные отзывы в обоих органах центральной прессы и во многих областных газетах. Опера с успехом прошла в театрах Ленинграда, Москвы, получила отличные оценки за рубежом. Шостакович — молодой, лет 25, человек, бесспорно талантливый, но очень самоуверенный и весьма нервный. Статья в „Правде“ ударила его точно кирпичом по голове, парень совершенно подавлен. Само собою разумеется, что, говоря о кирпиче, я имел в виду не критику, а тон критики. Да и критика сама по себе — не доказательна, „Сумбур“, — а почему? В чем и как это выражено — „сумбур“? Тут критики должны дать техническую оценку музыки Шостаковича. А то, что дала статья „Правды“, разрешило стае бездарных людей, халтуристов всячески травить Шостаковича. Они это и делают. Шостакович живет тем, что слышит, живет в мире звуков, хочет быть организатором их, создать из хаоса мелодию. Выраженное „Правдой“ отношение к нему нельзя назвать „бережным“, а он вполне заслуживает именно бережного отношения как наиболее одаренный из всех современных советских музыкантов».

Отдадим должное Горькому-дипломату: он противопоставил Сталину — «вдохновителю и организатору» статьи «Сумбур…» Сталина, провозглашающего необходимость бережного отношения к человеку. Все те гневные филиппики, которые звучат дальше, направлены словно бы в адрес «бездарных людей, халтуристов», которые, конечно же, подлежат осуждению с позиций Сталина-гуманиста, лучшего друга всех трудящихся и т. д., и т. п. Да еще перед лицом прогрессивного общественного мнения Запада в пору, когда так необходима консолидация с ним!

Сталин сам себе устроил ловушку! Нельзя же в самом деле оставлять без внимания такие статьи, поносящие интеллигенцию, когда в воздухе уже пахнет военной угрозой!..

И 9 апреля Горький выступает в «Правде» со статьей «О формализме». В ней — ни словечка одобрения руководящих указаний, ничего о повсеместно развернувшейся в стране кампании по борьбе с «антинародными» явлениями в искусстве и литературе. Как и в докладе на съезде, сделав экскурс в историю художественной мысли, к каким же выводам подводил Алексей Максимович Горький своего читателя? «Приблизительно 500 лет буржуазия проповедовала гуманизм, говорила о необходимости воспитывать в людях чувства добрые: терпения, кротости, любви к ближнему и т. д. Ныне весь этот мармелад совершенно вышел из употребления, забракован и заменен простейшей формой укрощения строптивых: строптивым рубят головы топором. Это, конечно, не лучшая форма лишения человека способности мыслить».

Вряд ли надо доказывать, что подобные пассажи имели достаточно ощутимый полемический подтекст. Сталинское письмо пошло в Крым только 17 апреля. Подрагивающими от нетерпения руками Горький распечатал конверт. Как всегда, разом скользнул по листу, улавливая общий смысл и сразу испытал чувство острого разочарования.