Горький без грима. Тайна смерти

Еще одной «неудобной» для Сталина фигурой во вновь образовавшемся конгломерате европейских социалистических государств оказался министр иностранных дел Ян Масарик, сын первого президента Чехословацкой республики Томаша Масарика. Ян был личностью богато одаренной и яркой во всех отношениях. Формировавший новый кабинет глава правительства Клемент Готвальд возлагал большие надежды на то, что Масарик непременно войдет в него.

Но как раз накануне решающего дня, в ночь на 10 марта 1948 года, тело Масарика нашли бездыханным во внутреннем дворе здания Министерства, где он располагал квартирой. Официальная версия — самоубийство на почве нервного кризиса (выбросился из окна). Существуют, однако, убедительные данные о причастности спецслужб к устранению Масарика. Известно, что он испытывал сильнейшее и грубое давление со стороны советского руководства (во время визита замминистра иностранных дел СССР Валериана Зорина в феврале 1948 года). А еще ранее — со стороны лично Сталина в ходе переговоров в Москве в 1947 году.

Вернувшийся тогда в Прагу Масарик с нескрываемой горечью и разочарованием говорил друзьям о безвыходности своего положения: «Я уезжал в Москву министром иностранных дел суверенного государства, а вернулся лакеем Сталина». Но великий вождь, не доверявший никому, очевидно, не был уверен до конца, что «лакей» будет вести себя как надо. Лакеи из интеллектуалов всегда получаются плохие[72].

ГЛАВА XXXII Под сенью сталинской Конституции

Через день после смерти писателя сразу в трех газетах появились публикации лечащих врачей: А. Сперанского («Последние дни жизни А. М. Горького») в «Правде», Л. Левина («Последние дни») в «Известиях» и М. Кончаловского («Последние дни А. М. Горького») в «Литературной газете». Бросается в глаза не только одновременность, как по команде, их появления и однотипность заголовков. Главное — единая направленность. М. Горький — верный слуга режима. Партия и правительство бесконечно заботились о нем. «Только то внимание и любовь к нему, которыми он был окружен как со стороны правительства, так и со стороны лечивших его врачей… могли объяснить то обстоятельство, что он прожил, и не только прожил, но и работал последние три года», — вторит газетным публикациям профессор Д. Плетнев в воспоминаниях, хранящихся в архиве.

Находившиеся непосредственно при Горьком во время его болезни особенно усердствуют в одном — в описании реакции писателя на новую Конституцию. Газету с текстом проекта Конституции прислал ему Сталин. Мемуаристы дружно заявляют, что она привела писателя в восторг. Особенно активна в этом отношении Будберг: «Очень хотел прочитать Конституцию, ему предлагали прочитать вслух, он не соглашался, хотел прочитать своими глазами. Просил положить газету с текстом Конституции под подушку в надежде прочитать „после“. Говорил: „Мы вот тут занимаемся всякими пустяками (болезнью), а там, наверное, камни от радости плачут“».

Один из врачей, Сперанский, как бы вторит ей: «С материалами и проектом новой Конституции он ознакомился еще в первые дни болезни»… (Уж не тогда ли, когда умирал? И как понимать «ознакомился»? Читал сам или ему читал кто-то? Будберг это отрицает.) Но Сперанский продолжает: Горький об этих материалах говорил «восторженно». «Задыхаясь, прерывая свою речь вынужденными паузами, он постоянно возвращался к параграфам, касающимся прав гражданина, взаимных отношений национальностей и особенно к части, ясно и навсегда сформулировавшей положение женщины. „Вот мы тут с вами пустяками занимаемся, ненужным делом, а ведь теперь в стране, может быть, камни поют“, — не раз повторял он ухаживавшим за ним лицам».

То камни от радости плачут, то они поют… То, если вновь обратиться к мемуарам Тренева, тяжкие камни давили на горьковскую душу… Как тут не вспомнить старинное изречение: «Если бы камни могли говорить»!..

Кое-что проясняют отличающиеся наибольшей достоверностью записанные позднее воспоминания медсестры Чертковой, находившейся при Горьком неотлучно (лишь ее Сталин оставил при нем 8 июня, грубо удалив остальных). «Про то, что А.М. читал Конституцию и спрятал газету к себе под подушку, как написал Сперанский, — не помню. При мне этого не было. Если бы газета лежала под подушкой, я бы видела».

Конечно, вокруг смерти Горького нагромождено немало мифического, и тут автору книги очень выгодно было бы поставить точку: вроде бы наглядно раскрывается, так сказать, «технология» создания мифа.

Однако Горький мог говорить высокие слова о Конституции, которую он во время болезни не читал сам и не слышал от кого-либо (ну, не нелепо ли выглядела бы картина чтения этого сугубо официального документа с его казенной лексикой умирающему человеку?).