Горький хлеб

— Коли хозяин не пьет ‑ гостя не почитает, ‑ буркнул Мамон и потянулся за шапкой.

— Ну да бог с тобой, выпью, ‑ остановил пятидесятника Калистрат, испугавшись, что Мамон уйдет из избы.

Выпили по чарке, потянулись за снедью. Авдотья разом порозовела, навалилась пышной грудью на стол, зачавкала. Любила и поесть и выпить баба.

— Не томи, сердешный, ‑ нетерпеливо протянул приказчик, качнувшись на лавке.

"Хлипкий на винцо. Еще пару чарок ‑ и с ног долой", ‑ подумал про себя пятидесятник, а вслух высказал:

— Хочу, Егорыч, вопрос тебе задать. Бывал ли кто‑нибудь из наших селян в твоих хоромах?

— Окромя своих дворовых в горницу пути заказаны, сердешный.

— И ты, Авдотья, не видела?

Баба мотнула головой.

— Грешно мне чужих мужиков впущать. Одним своим осударем живу.

— А пошто к тебе Афонька Шмоток наведывался, матушка?

Авдотья всплеснула руками и вновь хихикнула.

— Совсем запамятовала, батюшка. Кошечку‑голубушку мне мужичок доставил. У‑ух, нехристь!

— Отчего нехристь, матушка? ‑ полюбопытствовал Мамон.

— А как же, милостивец. Сам православный, а шапку под киот швырнул. Вот неразумный…

— Под кио‑о‑от? ‑ тонко выдавил из себя Калистрат, приподнимаясь всем телом с лавки.

— Истинно так, осударь мой. Под святое место. Я его тогда еще осадила. Пошто, говорю, свою драную шапку на сундучок кинул, дурень…

— На сундучо‑ок? ‑ еще тоньше протянул приказчик и, хватаясь за грудь, шагнул к своей дородной супруге, закричал, вздымая кулаки. ‑ Сама дура! Кнутом укажу тебя стегать нещадно! Куда сундучок подевался?

— Да что ты, батюшка, взбеленился. О том я не ведаю. Мужичок тот шапку поднял, кошечку мне оставил ‑ и восвояси.

— У‑у, лиходейка! ‑ вскричал Калистрат Егорыч и снял со стены ременный кнут.

— Не кипятись, Егорыч. Спросу с Авдотьи нет. Вели лучше Афоньку в пыточную доставить, ‑ произнес Мамон.

— Афоньку?.. Да как же это я, ‑ растерянно заходил по горнице приказчик. ‑ Ведь я же его намедни к князю отправил. Эка я опростоволосился. А с ним еще наилучших господских коней отослал.

— Теперь не уйдет. Завтра гонцов снарядим. На веревке за шею приведем ‑ и в темницу, ‑ успокоил Калистрата пятидесятник и ткнул волосатым пальцем на стол. ‑ Осушим еще по чарочке. Хороша у тебя наливочка, Егорыч.

— Вовек тебя не забуду, коли грамотки сыщутся. И за труды твои отблагодарю, сердешный, ‑ проговорил Калистрат и, забыв о своей хвори, выпил еще чарку. А затем и третью. И тотчас отяжелел, ткнулся редкой бороденкой в чашку с тертым хреном.

Мамон подмигнул Авдотье.

— Готов твой осударь. Уложи‑ка его на лавку. Пущай отдохнет.

Авдотья, ухмыляясь во весь рот, легко, словно перышко, подняла своего благоверного на руки, отнесла на лавку, прикрыла кафтаном и вернулась к столу.

Калистрат Егорыч вскоре заливисто захрапел, а пятидесятник теснее придвинулся к бабе, обхватил ручищей за бедра.

— Ты чегай‑то, батюшка, озорничаешь? ‑ взвизгнув, повела плечами Авдотья. Однако от Мамона не отстранилась.

А пятидесятник, крепко стиснув дородную бабу, жарко зашептал ей на ухо:

— Чай, надоел тебе твой козел худосочный. Обидел тебя бог мужичком. Утешу тебя, обласкаю…

Авдотья вся обмякла, разомлела и податливо прижалась к могутному дружиннику…

Проспал Калистрат Егорыч до самой обедни. Едва поднялся с лавки. В голове ‑ тяжесть пудовая, в глазах круги и нутро все переворачивает. Поминая недобрым словом пятидесятника, пошатываясь, побрел в кладовую, чтобы испить холодного квасу.

В саду под яблоней, поглаживая пухлыми руками кошек, развалилась Авдотья с довольным веселым лицом.

Приказчик чертыхнулся и вдруг вспомнил об Афоне Шмотке.

Снарядив в Москву трех холопов, Калистрат Егорыч напутствовал их:

— Афоньку хватайте тихо, чтобы князь о том не ведал. Доставите воровского человека ‑ полтиной награжу.

Глава 47 НОВАЯ БЕДА

Из леса выехали к Москве‑реке. Якушка привстал на стременах и, охнув, схватился за сердце.

— Горе‑то какое, братцы…

Ратники глянули на Москву и глазам своим не поверили: на месте деревянного посада, нарядных рубленых боярских теремков и храмов, бревенчатых изб стрельцов и черного ремесленного люда дымилось пожарище. Нетронутыми остались лишь Китай‑город да сам государев Кремль.

Пахло гарью. Над стольным градом плыл унылый благовест.

Ратники скинули шапки, перекрестились.

— Давно ли от пожара поднялась, а тут сызнова вся начисто выгорела, скорбно проронил Афоня.

Ехали молча выжженными слободками, хмуро поглядывая по сторонам. Навстречу им брели москвитяне ‑ понурые, неразговорчивые. И всюду на телегах везли к Божедомке обгорелые трупы, прикрытые рогожей и мешковиной. Уцепившись за телеги, голосили бабы и ребятишки. И было тоскливо и жутко от этих рыданий, надрывных стонов и причитаний.

Седенький попик в драном подряснике, вздымая медный крест над головой и роняя слезы в редкую бороденку, изрекал:

— Прогневали господа, православные. Не отмолить греха ни постом, ни схимой. Грядет на Русь новая беда…