Горький хлеб

— Была не была, Захарыч. Бери самопал. Айда в Пыточную, — дерзко порешил Болотников.

А в застенке находился Мокей. Раздосадованный мужичьей поркой, холоп, выпив два ковша вина, еще час назад заявился в Пыточную, чтобы выместить свою злобу на узнике.

Афоню на дыбу он не вешал, а истязал его кнутом и, сощурив глаза, дико и гулко, словно сумасшедший, хохотал на весь застенок.

— Брось кнут! — крикнул Болотников, опускаясь с каменных ступенек.

Мокей оглянулся и, узнав в полумраке Иванку, выхватил из жаратки раскаленные добела клещи и в необузданной ненависти бросился на своего ярого врага.

Бухнул выстрел. Мокей замертво осел на каменные плиты. Болотников, выхватив из поставца горящий факел, наклонился над Афоней.

— Жив ли, друже?

Бобыль открыл глаза и слабо улыбнулся.

— Жив бог, жива душа моя, Иванушка… Одначе подняться мочи нет.

Иванка швырнул факел в жаратку и подхватил бобыля на руки.

Бортник ожидал Болотникова возле двора. Долго оставаться в избе было опасно: вот-вот должны княжьи люди нагрянуть.

Иванка до самого крыльца нес Афоню на руках. Подошедшему Матвею молвил:

— Добро, что нас дождался. Просьба к тебе великая, отец. Спрятал бы в лесу Афоню.

Матвей призадумался, бороду перстами погладил. Наконец промолвил:

— Нелегко будет, но в беде не оставлю. Укрою в Федькиной землянке. В ней и Василиса нонче прячется. Там не сыщут… Токмо туда сейчас по реке следует плыть. Челн надобен, родимый.

— Возьми наш челн, отец. Айда на реку.

— Отпусти с рук-то, Иванка. Самого ноги донесут, — ожил бобыль. Но держался на ногах нетвердо, потому побрел к реке, опираясь на Иванку и бортника. А Пахом на всякий случай возле избы в дозоре остался.

Спустились к Москве-реке. Афоня крепился, но перед самым челном протяжно простонал.

— Крепонько избил меня, собачий сын. Все нутро отбил, лиходей.

— Крепись, родимый, не горюй. Старуха моя тебя выправит. Нам бы только до землянки успеть добраться.

— Я терпкий, голуба. Живая кость мясом обрастет.

Усадив Афоню в челн, Иванка крепко облобызал бобыля.

— Будь молодцом, друже. Кабы не хворый был — с собой в бега взял. Даст бог — свидимся.

— По судьбе нашей бороной прошли, Иванка. Удачи тебе, — с задушевной печалью проронил бобыль.

Болотников повернулся к Матвею.

— Василисе передай — вернусь я. Пусть ждет меня. Береги ее отец. Плывите с богом…

Пахом Аверьянов вывел навстречу Иванке коня. Протянул ему меч в ножнах и узелок со снедью.

— Торопись, Иванка.

Болотников шагнул в избу, склонился над матерью, молча поцеловал и, проглотив горький комок, вышел во двор.

— Не кручинься, сынок. За матерью я присмотрю. Прокормимся как-нибудь.

— Тяжело тебе будет, Захарыч. Мамона остерегайся. В случае чего грамотками припугни. На меня сошлись. Скажи, что потайной ларец я с собой увез. Ну, давай прощаться.

— Далек ли путь твой, Иванка?

— В Дикое поле, к казакам, Захарыч.

— Праведную дорогу выбрал, сынок. Скачи!

Обнялись, облобызались и Болотников взмахнул на лошадь.

Около своего загона Иванка осадил коня, спешился и ступил к пожиночному снопу, возле которого три дня назад нашли мертвого Исая.

Болотников снял шапку. Свежий, порывистый ветер буйно взлохматил кучерявую голову, обдал пьяняще-горьковатым запахом надломленной, поникшей нивы…