Горький мед

Мы шагали по завешанной тонкой изморозной мглой улице хутора, и Труша, как бы стесняясь за пережитое у Рыбиных, рассказывал:

— Ну, я, как только приехал в Ростов, зараз же пошел наниматься, куда примут. Мне так обрыдло у Рыбиных, что было все равно, куда кидаться, хоть к черту на рога. Проскитался я месяца три. Где я только не начинал тянуть лямку! И все чернорабочим. В грузчики меня не взяли — слабый. Так я то уборщиком, то землю ковырял на канализации, то в ремонте вагонетку гонял. Потом человек хороший попался, слесарь, посоветовал бросить грязное дело и поступить в железнодорожные мастерские. И там я долго был подметайлом, стружку да гайки на тачке возил, потом пригляделся к станку. Добрые люди, слесари, помогли. Ухватился я за станок, как за гуж, раскумекал, что к чему, и через полгода сдал слесарную пробу. Перевели меня в подручные. Ну, тут я и получил разряд. Теперь я слесарь, как полагается, получаю рубль двадцать в день…

— Неужели рубль двадцать?! — удивленно воскликнул я.

— Да, целковый с двугривенным, — улыбнулся Труша, — А что, разве много? По теперешней-то дороговизне? Видишь — приоделся. Там же, на Темернике, у рабочего квартирую, хожу в столовую, смотрю картины, любительские спектакли. Культура! — Труша как-то очень горделиво ухмыльнулся понизил голос: — Даже за барышней ухаживаю. Городская такая, славненькая, чистенькая…

Мне стало обидно за прежнюю любовь Труши.

Я спросил:

— А как же Домнушка?

Труша сразу опустил голову, глубоко вздохнул.

— А она еще живая? — вместо ответа спросил он и густо покраснел.

С минуту мы шли молча, и вдруг Труша тихо, застенчиво спросил:

— Так она еще тут? Домна-то?

— Тут. Видел ее недавно.

Трофим отвел глаза в сторону, закусил нижнюю губу:

— Жалко все-таки девку…

Он сказал это как-то уж очень просто и душевно. Нет, не выветрилась еще живучая первая любовь!

Мы поравнялись с подворьем Каханова.

Я спросил:

— Куда же ты теперь, Труша?

— К своим. Отца и мать проведаю. Деньжонок им чуток привез, гостинца…

На возмужалом лице Труши отразилось горделивое удовлетворение.

— Ты тоже валяй в город. Там в люди скорее выйдешь, а тут пропадешь. Кому ты тут нужон? Ведь ты грамотный побольше меня, а вот тычешься, как кутенок. В городе, там люди умнее — далеко видют, а тут темнота, неволя… Я уже кое-что узнал в городе…

— А что? Скажи, Труша! Скажи, что ты узнал? — пристал к нему.

Мне так хотелось открыть еще неведомое окошко в другой, широкий мир!

— Ну что тебе сказать? Малой ты еще, — туманно отнекивался Труша.

— Почему малой? Мне уже четырнадцать лет.

Меня взяла досада: Труша, которого я когда-то учил читать и писать, оказывается, опередил меня в чем-то важном и жизненном, чего я еще не знал.

— Одно скажу, Ёрка, так жить, как жил я и живут зараз в хуторе, дале нельзя, — став очень серьезным, заговорил Трофим. — Может, кому эта жизнь и в охотку. Атаманам, купцам, прасолам. Но таких, как они, — раз-два и обчелся, а таких, как мы — мильёны. И все нищенствуют, бьются, как рыба об лед… до седьмого пота за кусок хлеба, за копейки… Вот я получаю рубль двадцать. Я — слесарь. Ты думаешь, это много? А ты спроси: сколько я работаю часов в день? Двенадцать часов. Вот и получается — гривенник в час. А хозяева наши от каждого нашего гривенника наживают рубль…

— Кто тебе про это сказал? — наивно спросил я.

Труша снисходительно усмехнулся.

— Люди… Знакомые… Ну ладно… Мне, кажись, сюда, в этот проулок… Заговорился я о тобой.

Труша помахал рукой, крикнул уже издали:

— В город подавайся! В город! Там все узнаешь!

Я смотрел вслед ему, пока он не скрылся в переулке. Идти домой и рассказывать матери о своей неудаче у мастера по-прежнему не хотелось. Машинально, сам не зная куда и зачем, я зашагал по затянутой снежной мглой улице. И вдруг меня осенило: не пойти ли к своей прежней наставнице, Софье Степановне? Не рассказать ли ей о своих думках, не попросить ли какого-нибудь совета?

Наставница

Я стоял у знакомой двери осевшего от старости дома и ждал, когда откроется на мой робкий стук дряхлая дверь с колокольчиком.

С того времени, когда библиотеку перевезли в другое помещение, дверь эта открывалась редко.

Я пробродил по хутору, в ожидании, когда Софья Степановна придет из школы, часа два, продрог, устал и теперь не попадал от холода и нервного возбуждения зуб на зуб. Я робко постучал. За дверью послышались мягкие шаги. Медный колокольчик не зазвенел, как прежде, его, наверное, сняли. В сумрачном прямоугольнике, как в темной раме, вырисовалась величавая фигура Дасечки, «царевны-лебеди». Я едва оторвал от пересохшего неба тяжелый язык и, будучи еще не искушенным в правилах вежливости, угрюмо пробубнил:

— Я к Софье Степановне…

— А ты кто? — не узнав меня и загораживая вход, осведомилась Дасечка.

Я назвал себя.

— А-а… — равнодушно протянула Дарья Артамоновна и крикнула куда-то в полумрак: — Мама, к тебе ученик!..

Вот оно! Оказывается, в памяти Дасечки я все еще оставался учеником. Да и откуда ей знать, что я уже окончил школу.