Горький-политик

Легко увидеть связь между тем, что пишут писатели, принадлежащие двум европейским странам со слабой демократической структурой. Сходным образом они ощущают разрыв сознания, кризис ценностей, обессмысливание современной жизни, выражая существенные черты европейского интеллектуального кризиса. Следовательно, сходные ощущения перед лицом одного и того же явления характерны для писателей, принадлежащих к более отсталым странам Европы, чем, например, Франция или Великобритания, которые находят различные возможности выхода из кризиса. Горький видел единственный путь выхода из кризиса и возвращения человеку его приоритета в мире ценностей в теориях Богданова. В письме А. Богданову в 1908 г. он пишет: «Вам суждено историей положить первые камни фундамента […] философии будущего, той философии, коя не только миропонимание, но именно ощущение связи с миром, той философии, которая должна возвратить человека на его место – в центр процесса жизни, должна гармонировать его – изменить физически»[109].

Другой аспект, свидетельствующий об отдаленности Горького от марксизма, состоит в неточном употреблении терминологии, показывающем его полное нежелание рассуждать, используя понятия классовой борьбы. «Возможно, в американских очерках проявилось яснее, чем где-либо, что Горький на этом этапе был в целом по природе гуманистом, а не марксистом, так как его скорее занимало «духовное» наполнение понятий «филистинизм», «культура», «народ» и т. д., чем более точные исторически и экономически категории «пролетариат», «буржуазия» и др.»[110]

Действительно, жители Нью-Йорка предстают как аморфная масса, безымянная и безликая, и здесь уместно напомнить о критическом замечании Д. Философова, сделанном еще в 1907 г.: «[…] он бессознательно гораздо больше верит в человека, чем в класс»[111]. Горький оказывается далек от ясного классового сознания и изображает он не фабричный пролетариат, а бесформенную амальгаму мещан, ремесленников и городских люмпенов. Отношение Горького к городу значительно изменится в последующие годы, особенно в связи с тем, что город является колыбелью промышленного пролетариата, город победит деревню, к которой Горький будет испытывать постоянный страх и глубокое недоверие. Однако в целом очерки об Америке следует считать не проявлением еще одного горьковского противоречия, а закономерным этапом развития мысли европейского интеллигента, который живет и отражает в своем творчестве эпоху глубокого кризиса ценностей.

Горький, как мы впоследствии убедимся, осудит революцию за подавление гражданских свобод; вместе с тем он будет превозносить ее за новое отношение к труду – за то, иными словами, что в его стране, некогда тихой и сонной, после прихода Сталина к власти миллионы людей охватила, как в Нью-Йорке двадцать лет тому назад, безумная жажда работы. Трудно поверить, что простая перемена формы бытования «желтого металла», ставшего вместо частного общественным, сразу же освободила его адептов от всякого отчуждения; разумнее предположить, что в данном случае мы имеем дело с горьковским противоречием. Противоречия эти, с одной стороны, сообщают исследованию его творчества особый интерес, а с другой, доказывают, что представить историю его политических идей в виде последовательного, лишенного сбоев и возвращений вспять становления невозможно без явных натяжек и подтасовок.

Глава II Горький. Пролетарская культура и богостроительство

1. Школа на Капри и «другой» марксизм

Сегодня мысль о том, что в начале XX века именно на острове Тиберия русская интеллигенция открыла партийную школу, может вызвать лишь улыбку и показаться экстравагантной интеллигентской прихотью. В действительности дело обстояло гораздо сложнее. Впрочем, и самим участникам предприятия идея представлялась несколько странной. В 1927 году Анатолий Луначарский так вспоминает о своем каприйском опыте: «Когда мы, тогдашние впередовцы, затеяли по инициативе Вилонова […], устроить партийную рабочую школу на острове Капри, то это могло показаться не то романтической выдумкой, не то странным стечением обстоятельств. И действительно, когда рабочие из разных мест тогдашней Российской Империи явились на остров, они были до крайности изумлены, и всё окружающее казалось им сказкой. Один из них – сормовский рабочий – молча с удивлением разглядывал синее, как синька в корыте, море, скалы, раскалённые от солнца, огромные жёлтые пятна молочая, растопыренные пальцы колючих кактусов, и наконец сказал: «Везли, везли нас тысячи верст, и вот привезли на какой-то «камушек». «Камушек» выбран был для партийной школы потому, что на этом «камушке» находился в то время великий русский человек, член нашей партии и по тому времени впередовец, – изгнанник-писатель Максим Горький. Несмотря на то, что Горький изумительно русский человек, даже, какой-то азиатско-русский, тем не менее живописный «камушек» подле Неаполя давал ему необыкновенно подходящую рамку»[112].