Горький вкус предательства (СИ)

– Сука! – бьёт он меня в затылок. – Артём Павлович, что делать?

Вырывает испорченные листы.

– Продолжаешь бесить, сучонышь? – ухмыляется Волынский. – Это ничего, я подготовился. Дай ему полотенце, – командует он.

Мне приносят мокрое полотенце, заставляют вытереть рожу и руки. Кладут на стол новый экземпляр документов.

– Имей в виду, если испортишь документы опять, отвечать будет Алиса, – Волынский грубо хватает её за волосы. – Я придумаю для неё что-нибудь интересное. У меня много идей, да, малышка? – шипит ей в лицо.

– Я понял, расслабься. Давай свои вонючие бумажки.

Отпускает девочку. Я подписываю в этот раз без выпендрежа везде, куда тыкает пальцем мордоворот.

– Доволен?

– Сойдёт, – вырывает документы.

Волынский просматривает все листы, удовлетворённо ухмыляется.

– Ну что ж, голубки, я пойду, займусь делами, а вы можете поворковать или поубивать друг друга.

Все уходят, мы остаёмся с Алисой вдвоём. И да, для меня это очередная пытка. Я не знаю, как смотреть ей в глаза, да и она забилась в угол и только всхлипывает, уткнув голову в колени.

Слов нет, да и не исправишь уже ничего словами. С трудом сползаю со стула, сажусь у стены, рядом с ней. Тело – месиво, всё болит, но это ерунда. Внутри горит сильнее.

– Алиса, – хриплю я.

– Нет! Не говори ничего, – вытирает она слёзы.

Оживает, встаёт, хватает полотенце, возвращается, тревожно рассматривает моё лицо. Внутри у меня всё дрожит от её близости, от её пронзительного взгляда. Хочется её обнять, поцеловать, знаю, что я больше этого недостоин, знаю, что потерял это право, поэтому позволяю себе только смотреть. И она не отводит своих ясных глаз.

Какой же ты мудак, Никита, как ты мог поверить этим мразям? Тупой, сука, идиот. И теперь ты просрал единственное светлое, что было в твоей никчёмной жизни.

Алиса прикладывает влажное полотенце к моей разбитой брови, всхлипывает, гладит по взъерошенным волосам. А я кайфую от этого забытого, непередаваемого чувства её прикосновений.

– Прости меня, – хриплю я.

Алиса начинает всхлипывать чаще, я сгребаю её в объятия, она отчаянно утыкается в мою грудь, я вдыхаю её запах, улетаю.

Да, моя девочка, дай подышать ещё минуту.

Нет, не даёт. Отталкивает меня, отодвигается. Я ловлю её руку, глажу нежные пальчики. На одном из них ещё остался след от кольца, которое я дарил. Вспоминаю тот день, когда она бросила его к моим ногам. Я тогда снова её обидел. Натыкаюсь пальцем на лёгкую шероховатость на ладони, вспоминаются её руки.

– Это что, малышка? – рассматриваю внимательно едва заметные следы.

– Это уже неважно, – забирает ладонь.

– А где ты была все те дни, – тяжело сглатываю, потому что вспоминаю слова Игната про мороз.

– Это неважно тоже, – окончательно холодеет её голос. – И не нужно было подписывать это всё ради меня.

– Нужно. Я тебя люблю, – обнажённо звучит мой голос. – Я хотел сделать тебе больно в тот день, и сделал, но это не помогло тебя забыть.

– Замолчи, – болезненно зажмуривается она.

– Я знаю, что не заслужил прощения, и оправдаться мне нечем. Я просто скажу, пока ещё могу. Ещё раз. Я тебя очень люблю.

– Нет, Никита, – усмехается она. – Ты любишь только себя. Ты просто всё ещё маленький недолюбленный мальчик, который бьёт в ответ всех, кто задевает его чувства.

Сказать на это мне нечего.

– Наверное, ты права, потому что слишком хорошо меня знаешь.

– Да. Поэтому я понимаю, почему ты всё это натворил, знаю, ты любишь всей душой и разрушаешь так же. Меня ты разрушил, от души. Сломал, так что можешь быть собой доволен.

Бьюсь беспомощно головой о стену.

– Но ты ведь сильная. Ты сможешь собраться и жить дальше.

– Смогу, Никита. Я смогу. Без сердца тоже можно жить. Просто я теперь буду знать, что любить очень больно, а значит, я больше не допущу в своей жизни такую ошибку.

И мы снова молчим. Потому что нет таких слов, чтобы вымолить её прощения. И я чувствую почти на физическом уровне, как между нами вырастает холодная бетонная стена.

Вдруг где-то далеко раздаются крики, выстрелы, шум. В наш подвал с грохотом распахивается дверь, влетают люди в масках с надписью на спине ОМОН.

– Заложники найдены, – сообщает один из них в рацию.

И я понимаю, мы спасены от лап Волынского. А вот от чувства вины меня теперь никому не спасти…

Слов нет, да и не исправишь уже ничего словами. С трудом сползаю со стула, сажусь у стены, рядом с ней. Тело – месиво, всё болит, но это ерунда. Внутри горит сильнее.

– Алиса, – хриплю я.

– Нет! Не говори ничего, – вытирает она слёзы.

Оживает, встаёт, хватает полотенце, возвращается, тревожно рассматривает моё лицо. Внутри у меня всё дрожит от её близости, от её пронзительного взгляда. Хочется её обнять, поцеловать, знаю, что я больше этого недостоин, знаю, что потерял это право, поэтому позволяю себе только смотреть. И она не отводит своих ясных глаз.

Какой же ты мудак, Никита, как ты мог поверить этим мразям? Тупой, сука, идиот. И теперь ты просрал единственное светлое, что было в твоей никчёмной жизни.