Горький водопад

– Позволь, я предскажу тебе будущее. Когда я закончу с Коннором, он станет истинно верующим. Может быть, даже моим давно обещанным мессией. Он продолжит мой труд и будет счастлив и доволен более, чем за все время, проведенное с тобой или с его противоестественной матерью. – Он сильнее вдавливает нож, и я чувствую искру боли, но никак не реагирую. Нажим усиливается, искра превращается в пламя. Я стараюсь не моргать. – Это в лучшем случае, конечно. Один из вас присоединится к моей армии святых. Это можешь быть ты – или это может быть твой сын. Я намерен предоставить тебе выбор.

Классика.

– Ты намерен сделать то, что хочешь сделать, независимо от того, что я скажу. Думаешь, будто ты особенный, не такой, как все… но ты даже не оригинален. Ты – ИГИЛовец с Библией. Ты – Джим Джонс, только без отравленного питья. Ты – копия копии, скотина. Однако это неважно. Такие люди, как ты, всегда заканчивают плохо. Но самое главное – то, что заканчивают. Закончишься и ты.

Я сумел подколупнуть его скорлупу, и на секунду я вижу перед собой настоящего Тома. Злого, жестокого, коварного, ненасытного Тома.

На этот раз нож входит глубже; такое ощущение, что он ткнул меня паяльной лампой. Шок затуманивает эту боль мягкой завесой, и это хорошо, потому что при шоке кровь оттекает от внешних органов к внутренним, чтобы не вытечь из раны, чтобы продолжить питать сердце, легкие и мозг – и к черту все остальное. Мой бок кровоточит не так уж сильно, хотя и непрерывно. Патер не задел артерию. Это помогает мне выровнять дыхание.

Он стоит с ножом в руке и смотрит на меня. Наблюдает, как я истекаю кровью. Он выглядит… счастливым, словно ребенок в Рождество. Он с радостью порезал бы меня на кусочки. В течение нескольких долгих секунд мне кажется, что он так и сделает, и на эти секунды я просто… исчезаю. Я думаю о Гвен. О детях. Обо всем хорошем, о теплом солнечном свете, касающемся моей кожи. Если мне предстоит умереть здесь и сейчас, я не хочу думать о патере Томе.

Но он не убивает меня. Он приходит в себя и возвращает своему лицу обычное выражение. Достает из кармана платок и насухо вытирает нож, прежде чем убрать его в кожаные ножны.

– Уберите его, – говорит патер Том. – Пусть истекает кровью, постится и молится. Завтра мы сделаем его святым.

– Я нужен тебе, – говорю я ему. – Убей меня – и у тебя не останется средств удержать его здесь. Этот мальчик умен. Он найдет способ сбежать.

– Коннор уже мой, – говорит Том. – А с тобой я поступлю так, как велит мне Господь.

Им приходится волоком тащить меня обратно в темницу. Я вырубаюсь на полпути, а когда снова прихожу в себя, то обнаруживаю, что лежу на полу все в той же запертой будке. Кто-то перевязал мне рану. Понятия не имею, есть ли у меня внутреннее кровотечение, но больно адски. Я просто стараюсь не шевелиться и ждать, пока мое тело не приспособится к этой боли. Или мой разум – кто уж успеет первым…

Когда боль становится терпимой, я допиваю воду и доедаю хлеб – маленькое причастие. Потом говорю себе: что бы ни случилось, я сделал все, что мог. Если внутреннее кровотечение все же есть, ближайшие несколько часов будут очень неприятными. И я должен признаться самому себе, что мне страшно. Страшно за себя и за Коннора. Страшно за Гвен, которая может не знать, с чем она столкнется, когда придет за нами.

Я верю в слова патера Тома о том, что его люди – убийцы. Я испытываю холод и тошноту, когда думаю о том, что они могут поймать Гвен. Я не хочу представлять, что тогда может случиться.

«Не приходи одна, Гвен. Ради бога, не приходи сюда одна!»

23. Гвен

Я обзваниваю всех, от кого потенциально можно ждать помощи.

Военный совет собирается в Стиллхауз-Лейк, в нашем старом доме с дырой от дроби в стене и свидетельствами борьбы повсюду. Прежде чем кто-либо приезжает, я иду к комнате Коннора и открываю дверь. Там царит порядок, как обычно, – словно Коннор только что вышел. Все полки заставлены книгами. Он всегда застилает свою кровать, даже когда я говорю ему, что мы уезжаем отсюда и, возможно, навсегда. Я знаю, что у него есть такая потребность – сохранять контроль над этой частицей своей жизни, ведь во всем остальном эта жизнь часто бывает полным хаосом. Но, помимо этого, мне кажется, он просто аккуратен в свои тринадцать лет.

Я сажусь на кровать и беру его подушку, потом молча обнимаю ее и вдыхаю запах сына. Я хочу заплакать, но не могу. Боль сильна, но она также выжигает из меня всю тревогу. Мы можем вернуть его. И вернем.

Кладу подушку на место, разглаживаю ее и возвращаюсь в гостиную. В дверь звонят. Ланни и Ви беспокойно сидят на диване, держась за руки. Мне это не нравится, но я им не запрещаю. Ланни сейчас нуждается в этом. И Ви, скорее всего, тоже.

– Мам, я сделаю чай или что-нибудь еще? – спрашивает Ланни.

– Конечно, солнышко, – говорю я ей. – Посмотрим, что у нас есть. Может быть, надо будет сделать еще и кофе.

Мне кажется, что эта ночь будет долгой.