Горький запах полыни

После этих писем-разговоров с отцом мне казалось, что я тоже становился таким же мудрым, как и он, таким же все молчаливо понимающим и печальным. Вскоре плакать по ночам я тоже перестал. Плачь не плачь — ничего не изменишь. Да и сил на слезы уже не хватало: после рабочего дня, который начинался на рассвете с того, что я доил коз и коров — они были немногим больше, чем козы, и давали только пару литров молока, — а заканчивался поздно вечером с мотыгой в руках, я засыпал сразу, как только бессильно растягивался на своей кошме.

Зато в разговорах на расстоянии с дедом Гаврилкой я учился думать и поступать только по-своему, не оглядываясь на то, что скажут другие. Ведь другие не знают моих проблем, не имеют моего опыта, не знают моих чувств и мыслей. Правда, в практическом применении этих знаний я был очень осторожен. Ведь даже земляки не всегда понимали моего деда, а что касается чужих людей, то мои оригинальные и независимые поступки могли бы стоить и жизни. Но варианты своего возможного поведения я все-таки прокручивал в голове. И, как ни странно, это тоже скрашивало жизнь.

Дед Гаврилка очень переживал смерть отца. Сразу куда-то ушли его задор и способность не задумываясь найти точное и хлесткое слово. По неделям ходил небритый, понурый. И все корил себя, что не назвал сына Глебом, как положено, — так испокон называли первенцев в их роду. Вот назвал Игнатом, пошел на поводу у своей упрямой Регины и — потерял.

— А в каждом поколении Березовиков должен быть Глеб! Ведь на нашем деревенском языке, на мове, «глеба» — значит, почва, — упрямо твердил дед. — А где почва — там и хлеб! А где хлеб — там и жизнь. Обязательно назови сына Глебом. Вот у тебя, Глебушка, все будет хорошо!

— Хорошо, хорошо, — ворчала бабушка, — уже третий цинковый гроб из Афганистана привезли. Даже и не открывали. Кто там знает, кого похоронили, по кому там мать слезы проливает. Чувствую, что и на его долю этой бодяги хватит.

Да и я тоже думал, что имя именем, а судьба судьбой. Вот старший брат деда тоже был Глеб, а с войны не вернулся. Но Афганистана я не боялся, даже думал, что неплохо бы испытать себя на настоящей войне. Тем более за правое дело.

После гибели отца бабушка Регина сразу лет на десять постарела, сгорбилась. Теперь любая мелочь, на которую раньше она бы и не обратила внимания, вызывала раздражение, какие-то непонятные обиды и бесконечные слезы. Только у матери не было слез, она словно закаменела в своем горе и стала резкой в словах и решительной в поступках. В итоге они с бабушкой рассорились и прекратили всякое общение. Только благодаря деду и мне родственные отношения все-таки сохранялись. Дед Гаврилка регулярно доставлял банку утреннего молока, а к празднику и разные подарки. Ну и конечно, когда колол кабана, то приносил и свежину, бабушкины колбасы, окорок. Мед на столе был тоже от деда. После грибной эпопеи он потерял былой интерес к грибам и завел пяток ульев. Теперь только с ними он и находил успокоение. Разумная организация их жизни вызывала постоянный интерес и восхищение.

В это время мать явно махнула на себя рукой. Перестала покупать обновки и стала ходить на работу в каких-то серых балахонах. Приходя домой, сразу натягивала старый просторный халат. О поездках в районную парикмахерскую больше и речи не было. Первые седые пряди появились в ее густых каштановых волосах именно тогда. А старшая Регина, свекровь, тем временем открыто и громогласно, на всю деревню, винила невестку в том, что та не любила ее сына. «Ох, зачем я поддалась на ее уговоры! Обман сотворила! Такой грех на душу взяла! Жил бы себе на своей Катуни, таскал бы этих тайменей! Игнатушка мой ненаглядный!» Дед брал ее за руку, вел на диван, отсчитывал сорок капель корвалола в рюмку, садился рядом, обнимал за плечи, что-то негромко говорил. С трудом сдерживая слезы, я уходил домой, чувствуя себя тоже виноватым в смерти отца. Если бы он остался на Алтае, то меня бы не было, но зато тогда с ним ничего бы не случилось. Но меня бы тогда не было? Ну и пусть.

Начало последнего года в школе оказалось очень трудным. Только дружба с Аннушкой, которая сама собой завязалась в прошлом году, — дом их был через улицу, тоже из белого кирпича, как все на этом конце деревни, — помогла мне как-то войти в напряженный учебный ритм, снова заставить себя учиться. Я запомнил материнские слова и надеялся, что удастся ее обрадовать. Хотя бы поступлением в вуз. Летом я работал в колхозе пастухом — два дня в поле, один дома. Заработал хорошие деньги, даже не хотел больше идти в школу. Но мама сказала, как отрезала: «Будешь учиться, и не абы как! Должен поступить в институт. Без образования сейчас никуда и не ткнешься. Хочешь всю жизнь коровам хвосты крутить или за баранкой гнуться? Учись, пока есть возможность. Кто знает, как жизнь повернется? Да и в армию пока не попадешь. А там, может, Горбачев и Афганистан этот прикроет».

7