Горькое похмелье

В театре зазвучали аплодисменты, когда в зале появился Нестор. Хотя не в привычке селян хлопать в ладоши – чаще в знак восторга они топают сапогами или орут что-либо поощрительное. Сейчас же и хлопали, и топали, и орали…

Нестор поднялся на сцену, на ту самую сцену, где когда-то появлялся в роли Красной Шапочки. Он поднял руку, дожидаясь, когда стихнет зал.

– Спасибо вам, товарищи, за таку встречу. И за то, шо, как я узнав, предложили мне возглавить высший орган нашей свободной земли – исполком Военно-революционного Совета. Но, скажу по правде, я ни званий, ни должностей не ищу. Сильно занят на войне, в гору глянуть некогда. Деникин и его генералы, Май-Маевский, Шкуро зараз дуже сильные, и силы их с каждым днем пополнюются. Если поддадимся – через неделю опять будуть они в нашей столице, в Гуляйполе. И не налетом, а крепко сядут нам на шею. Что из этого проистекет, не мне вам говорить. Офицерье на нас дуже злое, но и мы, конечно, их не милуем. Война лютая…. Но, скажу я вам, наша бригада не сдается, а тоже своим порядком пополнюется. До нас пристают и белые солдаты, которые из бедняков, и красные, и нас сейчас на фронте под пятьдесят тысяч!..

Зал бурно обрадовался этому заявлению Махно.

– Не, товарищи, радоваться тоже нема причин, – чуть выждав, продолжил Махно. – Потому шо потери у нас страшенные. Плохо с боеприпасами, часто приходится биться штыками и шашками… Сто человек приходит, а двести в землю ложатся, такая печальна арифметика. Тем более что в лазаретах нема лекарствий, не хватает лекарей. Смерть гуляет с косой, как на сенокосе!

– Так ты бережи людей, Нестор! На то тебя и батькой призначилы! – перекрывая наступивший после слов Махно шум, прокричал седоусый делегат. – Хто ж хозяйнувать будет, когда наступит мирна жизня? Не губи наших сынов, батько!

Нестор только вздохнул в ответ. А что тут скажешь? Пообещать, что не будет он губить своих бойцов? Но разве был в зале хоть один человек, который бы не понимал, что война – самая урожайная пора у старухи с косой. Тем более война между своими.

Поднявшийся из-за стола Каретников взял короткое слово:

– Я, товарищи, от шо хочу сказать. Батько Махно сам ходит с намы в бой и мог уже не раз голову сложить, як и любой наш боец! Потому он имее право сказать ци тяжоли для всех нас слова… Он не отсиживается в штабе, честно доложу вам, хочь командуе не бригадой и не дивизией, а порою даже целой армией. Це, конечно, если считать по штыкам, саблям, пулеметам и все такое. Так шо вы не имейте огорчения, мы и сами от смерти не ховаемся!..

– Знаем! – раздались выкрики из зала.

– В бою встречаемся!

– Не раз в штыкову вмести з батькой ходылы, бачилы!

– Батько и с шашкой, як вси, и за чаркой то же самое. Яки претензии?

– Товарищи! – взглядом посадив Каретникова на место, вновь заговорил Нестор. – Ввиду острой нехватки личного состава, прошу вас проголосовать за объявление добровольной уравнительной мобилизации по всем нашим уездам.

– «Добровольна», «уравнительна». Це ж як понимать, батько?

Теперь поднялся из-за стола Тимош Лашкевич, протер запотевшие окуляры. Посмотрел в бумаги.

– Я расскажу… Это означае, шо каждое село добровольно дае в армию бойцов согласно тому, сколько мужчин проживае и сколько воюе. От возьмем, для примеру, Звенигородку. Из шестисот молодых мужиков она дала в армию только двадцать пять человек. А та ж Новоспасовка з восьмисот дала двести шестьдесят… И ответ в задачке простый: звенигородцам надо проявить больше революционной сознательности, добровольно подравняться хоть бы на ту ж Новоспасовку.

– А если не проявят? – выкрикнул кто-то из зала. – Какое наказание?

– Товарищи, мы ж не царская бюрократия, – вновь заговорил Махно. – Мы насильно рекрутов не гоним. Мы не власть, а как бы сказать, сознательная анархия. Наказанием будет наше общее выражение позора и революционного презрения…

– Замуж звенигородских дивчат больше не брать! – выкрикнул молодой делегат. – А ихним сватам будем гарбуза выносыть!..

Зал ответил хохотом.

– А цилуваться з ихнимы не возбраняеться?

– Нагайкы ихним хлопцям всыпать, може, образуються… ну, визьмуться за ум?

Дети!.. И смех, и смерть гуляют рядом. Но – все нипочем. Даже серьезным седым делегатам.

– Голосуем! – прокричал Лашкевич. – Хто за таку мобилизацию?

Поднялся лес рук.

– Единогласно… Товарищи! – Голос Лашкевича зазвенел. – До нас сегодня прибула делегация из самых видных представителей московского анархизма! Попросим их сюда, до нас!..

Зал выразил свой восторг неимоверным шумом. Аршинов, Сольский, Волин и Шомпер поднялись на сцену, смущенные столь бурным выражением адресованных им чувств. Зельцер попытался остаться в зале, но Шомпер вернулся и притащил его за руку.

– Можно, я скажу? – прошептал на ухо Аршинову Сольский.

– Лучше помолчите, Зяма, – ответил ему стреляный воробей Аршинов. – Непростая аудитория. Им не стишки нужны, а надежда.

Он вобрал побольше воздуха в легкие, словно собрался нырять, и громким митинговым голосом перекрыл шум:

– Товарищи по борьбе! Мы – не делегация…

Зал сразу примолк.