Горькое похмелье

– Не верьте злым языкам. Завидуют, – сказала Галя.

Дыбенко повернулся, благосклонно кивнул.

Скрипки в бодром маршевом темпе заиграли «На палубу вышел, сознанья уж нет…». Специально для морячка Дыбенко.

Неподалеку гостей ждали тачанки, застеленные коврами. На передней восседал кучер Степан.

Потом Махно и Дыбенко пили в бывшем доме Кернера, специально подготовленном для замечательных гостей. Интерьер обновился. Исчезли хрупкие китайские вазы, слишком хрупкие для нового времени, исчезли портреты в тяжелых золоченых багетах, зато появились иные. Маркс соседствовал с Бакуниным, Энгельс – с Кропоткиным. И еще на стене появился портрет лейтенанта Шмидта, как некий знак примирения между анархистами и коммунистами, ибо он не принадлежал ни к тем, ни к другим, считая себя революционером чистой воды. К тому же моряк! Для Дыбенко – несомненный герой.

Павел Ефимович даже крякнул и поднес ладонь к виску, отдавая честь лейтенанту.

– Добре! – пробасил он. – Этот человек показал мне, пацану, шо такое революция и в какую сторону по жизни шагать. Мне тогда пятнадцать годков было, как его расстреляли. И скажи, Нестор Иванович, шо я тогда из себя представлял? Обыкновенный черниговский хлопчик. Конюх. А як за душу задело! Всю судьбу вывернуло!

Он постоял рядом с портретом, как бы давая понять свою причастность к великим делам.

Галина была довольна. Это она достала и повесила в бывшем кернеровском доме портрет Шмидта.

Дыбенковские морячки из охраны смешались с махновскими черногвардейцами. Под широкой лестницей кернеровского особняка, у столика со всяческой снедью и батареей бутылок, Щусь, со следами нагайки на лице, которые можно было принять за боевые шрамы, спорил о чем-то гальванометрическом с морячком, на бескозырке которого было выведено «Стерегущий».

Действительно, что может быть сделано на корабле без гальванометриста, по-нынешнему, без электрика! Снаряд главного калибра из шахты не подашь, гирокомпас не закрутишь, подводная лодка в глубине будет беспомощной…

А в комнате, что была когда-то кабинетом промышленника Кернера, уже изрядно подвыпивший Дыбенко, приобнимая Нестора, говорил:

– Здорово у тебя, батько! Осталось тебе только к большевикам перейти – и будешь ты главным человеком на Украине. Сам Антонов-Овсеенко мне сказал: сагитируй, и мы сделаем Махно военным комиссаром Украинской республики…

– Не, – покачал головой тоже уже хорошо подзахмелевший Махно. – Никак. У нас селянами никто не командует. Ни большевики, никто. Мы власти не признаем.

– А-а, – махнул рукой Павло Ефимович. – Власть кажному нравится. Мне, думаешь, не нравится? И тебе нравится.

– Не. Мне не нравится.

– А чего ж тебя батькой зовуть? У батьки шо, над сынами власти нема?

– То у вас, у большевиков, власть! А у нас – авторитет. Свободное уважение.

– А ты думаешь, я – большевик? – Дыбенко оглянулся по сторонам, почти шепотом признался: – Меня ще год назад из партии турнулы. До сих пор не восстанавлюють.

– За шо? – поразился Махно.

– Под Нарвой германцы мой отряд побили. А я ще по дурости слово дал, шо не пропущу германца. А он як вдарил тяжелым калибром. Ну, мы и драпанули, як зайцы. А козлом отпущения ЦеКа потом меня назначило: дескать, не было в войсках дисциплины! Анархия! Хотели расстрелять! Да-а!.. Жена спасла, до Ленина ходила…

Он стал рассказывать, как провинился во второй раз: был послан в Крым для подпольной работы в тылу у немцев, но по дурости завалил явку. Попал в контрразведку. Ребят постреляли, а его опять выручила жена, снова пошла к Ленину. Тот, хоть и был несгибаемым вождем пролетариата, а растаял при виде красавицы-революционерки, праправнучки выдающегося поляка Гуго Коллонтая, главного идеолога у повстанцев Костюшко.

И еще не раз выручала прекрасная Александра своего незадачливого мужа. Любила. И он ее любил, насколько может любить красавец и волокита.

Дыбенко помотал головой, стараясь избавиться от тяжких воспоминаний. Махно тем временем налил ему и себе. Поровну.

– Гляди, ты себе, як и мне, наливаешь. Гордый! – сказал Дыбенко. – Хочешь доказать, шо перепьешь?

– Перепью! – с усмешкой ответил Нестор. – Мы, козаки, никому не уступаем!

– Ну, ха-ха! – Дыбенко опрокинул чарку. – Ты действительно батька! – И посерьезнел, вернулся к прерванной теме: – Троцкий был за расстрел, зараза! Потом на мое место – Фрумку Склянского. Шоб он мою армию дисциплинировал.

– Ну и что Фрумка?

– Он это… в армии децимацию ввел. – Слово «децимация» далось моряку с трудом.

– Не знаю такого слова.

– Страшное слово. Выстраиваешь полк – и… хто не схотел в атаку идти… кажного десятого. Для острастки других. Не подействовало, ще раз… кажного десятого. Моя жинка говорит, это изобретение Французской революции. Децимация и эта… гильотина. Ну, голову культурно отрубать. Якой-то французский врач придумав. Фрумка, гад, тоже из военных врачей. Офицер!

– Чего твоя жинка не йдет? – спросил Нестор. – Выпила б с нами.

– Да ты шо? Не ест, не пьет. Все пишет и пишет. Страшно подумать, яка умна.

– Моя тоже, – похвастался Махно. – Анархию понимает, як букварь. Свободна.