Горькое вино Нисы

Игорь долго плескался в ванной, а вышел не свежий, хмурый. Молча покрутил бутылку с лошадью, но пить не стал, сдержался. Спросил:

— Этот принес? — Я не ответила, и он, оглядевшись, снова спросил. — Пусто стало. И „телека“ нет. В ремонте?

— Продала. Деньги нужны были.

— Позвонила бы мне… Хотя ты же гордая. Он в карман полез, и у меня сердце сжалось: если сейчас деньги предложит, я себя посчитала б… Но у него хватило ума понять это — сигареты достал, закурил. — Ну ладно, поехали, подброшу тебя.

— Ты же сказал — без машины.

— Мало ли что… Поехали.

— Мне рядом, дойду.

— Ну смотри. Тогда я двинусь. Надо еще к себе заскочить, побриться. — Уже в дверях добавил: — Да, чуть главного не забыл. Двадцать первого у меня день рождения. Помнишь? Как раз суббота. Я заеду за тобой.

Последнюю фразу он все-таки чуть вопросительно произнес, хотя и старался изо всех сил казаться уверенным. И в глаза не смотрел, избегал моего взгляда.

— На работе все в порядке? — спросила я неожиданно для себя.

Он настороженно посмотрел на меня, прикрыл отворенную было дверь. Хрипотца появилась в голосе, когда ответил:

— В порядке. А что?

— Да так. Показалось. Ладно, заезжай. Если субботник не объявят…

— А про работу почему спросила? — не отставал он.

— Я же сказала: вид у тебя такой…

В это время Игнатий Ефремович вышел из своей квартиры.

Игорь руку ему подал, как старому знакомому. Они вышли из подъезда вместе, и я слышала, как Игорь спросил:

— Вам куда? Я на машине, могу подбросить…

Но в окно увидела, что уехал он один».

Сережа, Сережа, что же ты делаешь!

Мне Керимова сказала, что ты приедешь на свидание ко мне, и день назвала. Я едва личного времени дождалась, села тебе писать.

Не надо, не приезжай, очень тебя прошу. Не пара мы, не быть нам абиэлу. У нас же односторонняя помощь будет, не взаимная, ты мне будешь помогать, а я обязанной быть не хочу. В вечном долгу жить невозможно. Пойми меня правильно, Сережа, не в обиду тебе все это говорю. Не смогу я жить с тобой из одного только чувства долга и благодарности. А любовь? Нет ее у меня. Боль я тебе причиняю, знаю, но лучше так, чем судьбу свою всю жизнь испытывать.

Я честно жить буду, много работать буду, другим помогать буду — вот в чем моя тебе благодарность. А большего ты не жди.

Прости меня, прости, если можешь.

Вера.

24 июня.

Из дневника осужденной Смирновой В.

«Все смешалось в душе. Слишком много выпало на мою долю сразу.

Последнее письмо мое Сергей, наверное, не получил. Мне сказали, что в воскресенье поведут на свидание, и я совсем голову потеряла. Все валилось из рук. До обеда норму не выполнила. Теперь я на второй операции сижу, она посложней, внимания больше требует, а у меня перед глазами все плывет. Надо было отказаться сразу: не пойду, и все, не нужно мне это свидание. А я смолчала, лишь кивнула Керимовой, сказать же ничего не смогла, точно язык отнялся. Она посмотрела на меня внимательно, но тоже ничего больше не сказала. Надо было объяснить ей все, она поймет, но духу не хватает. Из писем-то она кое-что знает, да разве в них душу вложишь?

Все-таки я хочу с Сережей встретиться. И стыдно перед ним и перед собой. Обманывать его нельзя, грешно такого обманывать, Игоря можно было, а Сережу нельзя. Но как сказать в глаза, что не люблю?

Об этом только и думаю теперь. Только это в голове. Мне работать надо, соревнование у нас, а я сама не своя. Только настроюсь, включу машину, начну шов — он у меня расплывается, двоится… На море, помню, так: нырнешь с маской, вода чистая, все дно видно, а тронешь рукой песок, он взметнется и застит все, будто ночь пала.

Посижу малость, отойду — и снова прижимаю лапку, строчу, пока не замутится в глазах… А в голове одно: как мне с ним держаться, как сказать ему?..

Антонишина глаз с меня не спускает, но не подходит, ничего не спрашивает, тянет почему-то. Уж лучше б замечание сделала, отчитала. Но у нас отношения разладились, запросто она теперь не подойдет, сейчас от нее добра не жди.

А случилось вот что.

За стеной колонии стройку начали, новую производственную секцию возводят. Говорят, просторный корпус, с широкими окнами. Наверное, со второго этажа далеко видно будет… У той стены делать нам нечего — хозяйственные постройки, мы туда и не ходим почти. А вчера вижу: Антонишина к стене подошла, оглянулась воровато, нагнулась, камень подняла, бумажкой обернула и кинула на ту сторону. И уж сделав дело, встретилась со мной взглядом. Подходит, улыбается заговорщически:

— Я ничего не делала, ты ничего не видела. Лады?

Злость меня взяла.

— И люди с двойным дном бывают, — отвечаю. — А бригадиру не пристало режим нарушать.

— Так ты ж ничего не видела, — продолжает она с прежней наглостью.

— Не видела б — не сказала.

Тут она в лице переменилась. Зыркнула глазами по сторонам и зашипела, брызгая слюной:

— Смотри, Смирнова, как бы зенки не лопнули. Или в бригадиры метишь? Только от меня пощады не жди. Донесешь — я с тебя живой не слезу.

— Дура ты, — говорю, — кого пугаешь? Уж хуже того, что есть, не будет. В колонии мы, забыла, что ли?

— Вот строгий режим попробуешь, тогда другое запоешь.