Горькое вино Нисы

Приятелей своих и в самом деле заждался Игорь. Дверцы машины были распахнуты, чтобы изгнать зной, сам Игорь сидел внутри, руки положив на руль.

— Поехали, — сказал он раздраженно. — У меня дела в городе.

Оставшись стоять поодаль, Сергей смотрел, как девушки влезли в машину, неудобно выворачивая ноги в узких юбках, как небрежно сел рядом с Игорем Сапар и Игорь вставил ключ зажигания и завел мотор. Захлопали дверцы, одна только осталась открытой — для Веры.

Сергей повернулся к ней. Она подошла, встала рядом, взмахнула рукой:

— Я остаюсь! Пока!

Видно было, как короткое замешательство произошло там, в машине. Игорь хотел выйти, но Сапар удержал его за руку, сказал что-то, и оба зло глянули в сторону оставшихся. Машина рванулась, дверца с треском захлопнулась уже на ходу.

— Ну их, — беспечно сказала Вера. — Сейчас автобус придет, мы поедем ко мне, и ты почитаешь мне свою рукопись. Она же у тебя в портфеле, правда?

Страницы из белой тетради

Хорошую крепость построил кави Гисташп, — крепкую, надежную, с высокими стенами.

Впервые за много горьких, мучительных лет Барлаас снова почувствовал здесь душевный покой. Ему было так хорошо, как бывало только в далекой юности, когда бродил он, забывая себя, по отцовскому саду и мечтал о чем-то смутном и сладостном, когда рождались в сердце образы необыкновенные, каких нет в настоящей жизни, но он тогда же уверовал в них, а позже сумел так рассказать об этом, что и другие поверили… Он думал, ничто не возвращается. А это время вернулось. Он опять чувствовал себя молодым, полным сил и мечтаний, приходили к нему нужные слова, складывались весомые, полные глубокого смысла строки, он шептал их и верил, сердцем понимал, что слова эти и строки — настоящие, люди поймут их и примут.

По каменным ступеням с пробившейся в пазах молодой травой, удивительной на мертвом камне, он поднялся наверх. Было здесь открыто, как на вершине горы, просторно, ветрено. Не замечая любопытствующих взглядов сторожевого воина, поспешно отошедшего в тень башни, Барлаас открытыми навстречу заново распахнувшемуся перед ним миру глазами смотрел вокруг с прежним юношеским восторгом. Все отзывалось в нем радостью — и поросшие лесом зеленые склоны Партау, и такая же зеленая равнина, и одинокий всадник, взбивавший пыль на белой дороге, и еще голые виноградники, только вбиравшие соки для набухающих почек, и распаханные поля, на которых копошились люди, и голубое небо над всем этим…

«Сказал Ахура Мазда: „Я, я сделал всякую страну дорогой ее обитателям, хотя бы даже в ней и не было никаких прелестей“».

Он давно уже привык думать так: точно говорил с самим Маздой. Это началось еще там, в благословенном отцовском саду, на берегу Маргаба.

«Каждый человек воображает, что страна, где он родился и вырос, есть наилучшая и самая прекрасная страна».

Он не записывал только что рожденные строки — знал, что уже не забудет, что в нужный момент скажет их людям, как откровение.

Нет, он родился не здесь, в Нису приехал впервые. Но был он на пороге вожделенного Маргава, Марга, Маргуша, Мерва, Антиохии Маргианской — как только ни называли его родину у разных народов! — на пороге земли своих предков, земли, где нашел первых слушателей, где был счастлив когда-то. Долгие годы изгнания он мечтал о встрече с этой землей — и вот она, рядом. Всемогущ Ахура Мазда, дарующий служителям своим силы для борьбы со злым духом!

В огненных облаках садилось за горами солнце. Земля стала пурпурной, и казалось будто вот-вот вспыхнут леса на склонах и весенняя трава, и виноградники, и сами крепостные стены. Весь день над головой чистое небо, а над горами клубились, недобро чернели, грозили издалека хранительницы молний — тучи. И вот огненной лавиной хлынули на землю.

Там, в Египте, так начинался хамсин — все сжигающий, пятьдесят дней дующий из пустыни ветер.

Барлаас содрогнулся, вдруг представив себя опять на барже с пахучей смолой миррой. Сначала, когда приковали его цепью к барже, он только усмехнулся: благовонная мирра лучше навоза на конюшне, где он до этого работал. Если так наказывать, рабы перестанут бояться хозяев. Он даже снова хотел завести разговор о великом боге Ахуре Мазде, творящем добро, но пригляделся к новым товарищам по несчастью и решил повременить. Дикими, затравленными были они, словно звери в клетке, даже на щелканье бича огрызались звериным рыком. И взгляд у них был не людской, замутненный, без мысли. Перед рассветом их расковали для работы. Слипшуюся смолу нельзя было разодрать на части, чтобы снести на берег. Обламывая до крови ногти, сдирая кожу с рук, обливаясь потом, рабы старались изо всех сил, и все-таки надсмотрщики подгоняли их ударами. Уже в первый день запах мирры начал вызывать тошноту. Когда им принесли по ломтю хлеба, Барлаас не смог есть, только выпил воды, зачерпнутой из мутного Нила. Другие рабы видимо уже перебороли тошнотворное чувство и с жадностью сгрызли свои доли. Один схватил кусок Барлааса и впился в него зубами, с рычанием отползая в сторону.