Горькую чашу – до дна!

– Вы великий человек, Торнтон, – сказал Косташ.

– Нет, – возразил Ситон. – Это Питер – великий человек.

– Теперь он вошел в образ. Теперь он проникся ролью. Надеюсь, его ничто не собьет с пути, Господи.

– Теперь его уже ничто не собьет с пути. Теперь ему хоть кол на голове тешите. И главное – теперь вы можете ему спокойно сказать, что до нынешнего дня все было дерьмо и надо все переснять заново.

Герберт Косташ глубоко вздохнул.

– Все-таки я и впрямь счастливчик, – сказал он. – А теперь – виски!

Я поспешно удалился и поехал к Шаубергу, который ждал меня за стогом сена. И виски выпил уже с ним.

– Ваше здоровье, Шауберг. Все у меня о'кей.

– Что?

– Я вжился в роль. Они мной довольны.

– Вы хотите сказать: съемки не будут прекращены?

– Да, именно это я и хотел сказать.

– Это наверняка?

– Не бойтесь. Нынче я был на высоте. Даже осветители…

Его рука вдруг так задрожала, что он пролил полстакана. Я вновь наполнил его. Он впился в меня своими пронзительными глазами наркомана. Углы губ дернулись.

– А вы не лжете, дорогой мистер Джордан?

– Клянусь.

– И я получу свои деньги?

– Получите, Шауберг. Случилось чудо.

– Случилось чудо, – повторил он с отсутствующим видом и принялся понемногу отхлебывать виски. – У меня тоже хорошие вести, – произнес он наконец.

– Насчет студента?

– Обаятельный молодой человек. На последнем семестре. Просит тысячу.

– А вы?

– А я делаю это по дружбе, дорогой мистер Джордан. Я и так много с вас беру. Рука руку моет.

– Когда сможете это осуществить?

– В любое время. Только мне нужно заранее быстренько осмотреть вашу падчерицу.

– Она будет работать здесь монтажисткой.

– Можете завтра утром захватить ее с собой?

– Да, вполне.

– Вот и отлично. Значит, до завтра. Мой поклон юной даме. Она живет в том же отеле?

– Да.

– Весьма практично.

– Моя жена тоже там.

– Весьма непрактично. И весьма сожалею, что не могу просить вас передать поклон также и вашей супруге. Ведь завтра утром она вряд ли прикатит сюда вместе с вами.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, мистер Джордан. Разрешите напомнить вам, что завтра кончается первая неделя.

– Я привезу вам чек, – сказал я и закашлялся.

– Очень любезно с вашей стороны. А я привезу вам несколько прелестных новых ампул. Выискал для вас такое, что пальчики оближете.

Я опять закашлялся.

– По всей видимости, я простудился. Так что захватите мне что-нибудь от кашля.

После этих моих слов он словно обезумел.

Уронил стакан, откинулся на спинку сиденья и залился хохотом – да так, что не мог остановиться, ну, совсем как ненормальный. Только выдохнет:

– Что-нибудь от кашля! – и опять закатится.

– Что тут смешного?

Он не ответил, только захохотал пуще прежнего.

– Шауберг!

Наконец он взял себя в руки.

– Камень с души. Только и всего. Просто камень с души свалился. Да, конечно, захвачу вам что-нибудь для носоглотки. Этого у меня пруд пруди. От кашля у меня пруд пруди всяких средств.

И опять залился хохотом.

Впервые за все время нашего знакомства я испытал к нему нечто вроде симпатии. Нет, не симпатию: жалость. Бедняга супермен. Он тоже рискнул высунуться за пределы, положенные ему опалой общества, лишившего его средств к существованию. Захотел сделать шаг в сторону Южной Америки. И еще сегодня утром его дела складывались так, словно казачий есаул заметил этот шажок. И вот теперь опасность миновала.

Да, именно так я объяснил тогда его приступ хохота.

Идиот.

18

«Печальный лондонский туман навеял на душу дурман…»

Труба, приглушенная сурдиной, дрожала в руках музыканта. Пианист улыбнулся нам, когда мы с женой проплыли мимо него, танцуя. Он тихонько подпевал себе приятным басом.

Бар с темно-синими обоями и бархатной мебелью был полон. Многие танцевали. Когда оркестр начинал играть, электрический свет тускнел, хрустальные бра и бокалы, серебряные канделябры, драгоценности на дамах и погоны на мундирах трех офицеров бундесвера сверкали в свете свечей, стоявших на столиках.

– «И утро страх большой внушает, и все вокруг свой шарм теряет», – пел пианист.

Джоан крепко прижималась ко мне. На ней было дорогое платье пурпурного цвета и самые роскошные из ее драгоценностей. Платье было такое узкое, что она могла делать лишь маленькие шажки. Теперь мы двигались в танце мимо нашего столика, стоявшего в нише. За ним сидела Шерли и улыбалась нам. Завтра мне надлежало явиться в павильон лишь в девять часов. И жена захотела, чтобы в этот вечер мы пошли поразвлечься втроем.

– Ну разве она не прелестна? – скорее утвердительно, чем вопросительно сказала Джоан, с гордостью глядя на Шерли в белом парадном платье с глубоким вырезом. Ее рыжие волосы сверкали, отражая пламя свечей. – Все мужчины на нее заглядываются. Она и впрямь дивно хороша, наша доченька, разве я не права?

– Права, – подтвердил я. – Чудо как хороша. Танцуя, Джоан повернулась к Шерли спиной, и в тот же миг улыбка на лице Шерли угасла, она неотрывно глядела на меня, грустная и бледная. Под глазами темные круги.

– Я уже не верила, – шепнула моя жена. Мы с ней медленно, в ритме остальных танцующих пар, вновь приближались к оркестру. – Я считала, что такого просто не может быть…

– Чего?