Горные орлы

И Дмитрий рассказал собранию и о грузовиках, и о тракторах, и о комбайне, который и жнет, и молотит, веет — «под круговую».

— Посев тогда мы будем проводить в десятидневку. Уборку — тоже в десятидневку. Двадцать–тридцать рабочих дней в году — и горы хлеба! А масло! А мед! А орех!.. А маралий рог! А пушнина! И это же, дорогие товарищи, не голая моя фантазия. Это же великая наша партия доказывает на неопровержимых фактах…

Перебивая один другого, заспорили, закричали близнецы Свищевы Ериферий и Елизарий.

— Возьму и подмахну! Подмахну, братан! — набрался смелости Елизарий.

Дрожащими пальцами он подписал заявление, тут же написанное по его просьбе Костей Недовитковым.

Тотчас же Ериферий, распихивая мужиков, тоже пробился к столу.

— Один раз умирать… — и, тоже малиновый от волнения, лег всей грудью на стол подписывать свой документ.

Следом за Свищевыми коротко и хмуро объявили о вступлении два брата Ляпуновы.

Обругав все собрание, убежал домой Емельян Прокудкин. Вконец растерявшийся Фома Недовитков тоже начал пробираться к выходу, но его заметил Костя и толкнул Дмитрия.

— Улепетывает мой подшефный! — указал он на отца глазами.

— Ты куда? Куда ты? — остановил Недовиткова Седов.

Фома покорно вернулся, но на все уговоры Дмитрия и Герасима Андреича твердил одно:

— Погодите! До комбая погодите, мужики!

С потертыми заявлениями пробились к столу однорукий Кузьма Малафеев, опытный соболевщик, и с ним два его спутника по охотам — братья Бурнашевы. Подал заявление и редковолосый мужик с желтым и дряблым, бабьим лицом Никандр Краснозобов.

— Как налимы в мордочку, сами лезут, будьте вы прокляты! — Никанор Селезнев так хлопнул дверью, что зазвенели стекла.

С заседания расходились ночью.

Егор Егорыч вышел с младшим Селезневым, с обоими Федуловыми, с братьями Опояскиными и стариком Архипом Быковым.

Заседание потрясло Рыклина. Он сидел в дальнем углу, забытый всеми, молчал. Егор Егорыч давно ждал этого удара, и все-таки удар застал его врасплох. Умный, наблюдательный, он ясно видел, что начавшееся массовое движение в колхоз остановить нельзя, как не остановишь пущенный с горы камень.

«Сегодня их верх…»

Рыклин, сдерживая кипевший гнев, заговорил со смешком в голосе:

— Знавал я быструшанского мужичонка Соловья. Соловьем его прозвали за неодолимое хвастовство. Так вот, жил он до того бедно, что прорванные штаны зашить заплатка не всегда находилась. Избенка без крыши, и вокруг ее чисто, один ветер. Одним словом, столбовой пролетарий, вроде нашего Митьки. Бабеночка у него — под стать ему неухоженная, голодная, в доме частенько ни кусочка. В пору ей, бедолаге, как захудалой волчице, траву кусать. И что б вы думали, эта-то голь всю свою жизнь мечтала об крашеных воротах! И уж так-то он мечтал, так мечтал, что видеться они стали ему не только что во сне, а и в яви.

Подходит, бывало, покойничек к тому месту, где, по его воображению, ворота должны бы стоять, и кулаком воздух колотит и вот кричит бабе: «Отворяй, отворяй, Марфа, мужу!»

Да ведь и дуре своей втемяшить в голову сумел, что ворота у них самые первые по деревне. Что бы вы думали, дорогие грожданы, и ей видеться они стали.

И выходит она из избы, маленькая такая, тощая, и начинает надуваться: «Чтой-то не могу, Степан Петрович, с затвориной совладать».

У соседей кишки от смеху мешаются, а они хоть бы что.

Так вот, мужички! — Егор Егорыч ухватил за воротник старика Федулова. — И наши этак же. На весь мир: «Комбаи! Сами жнут, сами веют!..» Враки! Обдувательство! Отруби мне голову — обдувательство!..

24

Тишку увозили рано утром. Селифон поил в реке Мухортку. Дедка Мемнон босой, с закатанными по колено штанами, собирался на лодке перевозить арестованного вместе с милиционером, вызванным из района. Двух верховых лошадей он уже переправил, и они с другого берега Черновой звонким ржаньем перекликались с Селифоновым жеребцом.

Деревня просыпалась. Кое-где из труб вился дымок.

Селифон пригоршнями черпал воду и бросал ее на лоснящийся круп жеребца. Вода тяжелыми светло-зелеными струями падала на спину лошади, разбивалась в пыль, бусинками дрожала на гнедой шерсти.

Мухортка ударами передних ног, не переставая, пенил воду, забрызгивая Селифона.

Дедка Мемнон закричал, стоя у лодки:

— Абакумыч! Воду-то всю исперемутили, чтоб вас бог любил!

Старику весело было смотреть на сильного, рослого Селифона, и ему захотелось поговорить с ним.

— А я вот службу справляю — вора в тюрьму отправляю… Он мне все твердил: «Неповинен я». А я ему ответно: «Может, и правда твоя, мужичок, а полезай-ка в мешок», — дед засмеялся старчески дробно. — Последние дни молчал все больше, а я ему опять и говорю, Тишке-то: «Не думай, говорю, Тиша, и умней тебя в тюрьме сидели, а тебе уж сам бог велел…»

Селифон повел коня на взвоз. Слова старика вызвали воспоминания о прошлом, об аресте, о Марине.

Поднимаясь в гору, столкнулся лицом к лицу с милиционером и Тихоном. Мухортка шарахнулся в сторону.

— Значит, опять в тюрьму? — Селифон посторонился.

Тишка посмотрел на Адуева глубоко ввалившимися невидящими глазами, ничего не ответил и прошел мимо.