Горные орлы

— Я говорю: добрых-то людей чего это ты, как карасей в сеть, путляешь, заместо себя в острог садишь? Хотя бы и Самоху… Мужика от хозяйства, от достатка оторвал, а сам, смотри-ка, выкатил, как огурчик… Нехорошо этак-то, парень!

— Да ты что, старый хорек, неправду это? — Тишка вскочил со скамейки и взглянул на старика в упор.

— Нет, я с тобой шутки шутить стану, — поднялся и Мемнон Свищев, мятая бороденка старика подпрыгивала.

Тишка смотрел на него расширенными глазами. Кулаки его сжались, он открыл рот, чтоб дать отпор. Но словно его подменили, и он тихо сказал:

— Я ничего, Мемнон Кудеярыч… Это я шутейно…

— То-то же! Знай край, да не падай, — примирительно проворчал сторож.

Тишка снова сел, но долго просидеть не мог. До обеда пробродил за деревней, не желая встречаться с мужиками. Потом набрался смелости и направился снова в совет. Там было людно, но его тотчас же заметили:

— Курносенок!.. Смотрите, Курносенок! Ну, теперь запирайте амбары крепче…

Тишка отыскивал глазами Дмитрия Седова, но его не было. Стоя у дверей, он смотрел на молодежь, вбегающую в совет, как к себе домой.

— Ты чего торчишь тут с раннего утра? Коли дело есть, выкладывай и уходи. Здесь не питейное заведение, не Виркин вертеп! — снова накинулся на него сторож дед Мемнон.

Нескрываемое презрение к себе Тихон чувствовал, когда мужики были в скопе. Однако и когда по делу он заходил к ним во двор, на него еще у ворот смотрели подозрительно. «Не украл бы чего!» — читал Тишка в глазах хозяина и терял нить приготовленного разговора.

— Как промышлял-то, Лупан Калистратыч? — спросил он старика Федулова.

Мужики стояли у сельсовета и разговаривали о промысле.

Но Лупан даже и не посмотрел на него, словно это не его по имени и отчеству назвали. Тишка вспыхнул и наклонил голову. Стоять с мужиками было стыдно, но и отойти сразу нельзя. Он постоял немного и потом, не обращаясь ни к кому, негромко сказал:

— Вечер над головой, надо идти со скотиной управляться, — и пошел.

Кто-то что-то сказал, Тишка не расслышал, и мужики дружно засмеялись. Свищев Елизарий крикнул вдогонку:

— Не забудь и кошке свеженького сенца добавить…

— Да пощупай, не запричинала ли, не нагрубло ли у нее вымечко… — прокричал Ериферий Свищев.

— Господи! За что они меня этак?! — шептал Тишка, готовый расплакаться от незаслуженной обиды.

33

Ночь в крупных звездах. Немолчно шумит, плещет на перекатах река. С увалов и из долины наносит терпким ароматом большетравья.

Спит Черновушка.

Ставни амосовского дома заперты на железные болты. Изнутри окна завалены пуховыми подушками, завешены шалями.

Усадьба накрепко опоясана рубленым саженным забором.

Пряжка вычурно-резных, ярко расписанных, на зависть всей деревне, ворот наглухо застегнута задвижкою.

Тихо и темно во дворе. Еще тише в доме. Припади ухом к забору и услышишь лишь сонное пение кур на насесте да мягкий хруст травы на зубах лошадей в конюшне. Но как ни напрягай ухо — ни звука, словно вымер дом от чумы.

Еще с вечера собрались все через потайную лазейку в бурьяне со стороны реки. В доме светло от восковых свечей, людно и душно.

Амос Карпыч в новом темно-коричневом китайского шелка кафтане. Мужики в черных суконных, поверх чистого исподнего белья. Посреди домашней моленной сорокаведерная кадка с водой. Лица мужиков строги.

Женщины на другой половине дома прислушиваются к пению стихир, к возгласам Амоса и тоже торопливо крестят лбы.

— Страсть-то какая, бабоньки!..

— Оборони господь, Макрида Никаноровна… Как перед сечей! — вздыхает Евфалия. — Хоть вилы в руки да выходи на сатанинскую силу.

— Тише! Стихиру «Плач Адама» запели…

И снова приникли к двери женщины.

Поют приглушенно, в один тон, на дониконовский лад. Через минуту тенорок Емельки выделился средь сдавленного жужжанья:

Житие временное, слава суетная…

Амос Карпыч осуждающе взглянул на Прокудкина, но глаза Емельки были закрыты.

Не велено нам в прекрасном раю быти,—

надрывался неугомонный певец. Но за полу кафтана его дернул Автом Пежин:

— Утихомирься ты, рыжее помело… Не ровен час, услышат…

Через минуту Автом снова остановил Прокудкина:

— И чего, чего нога выше головы лезет! С тишай ты, Христа ради, пупок развяжется.

Читали по очереди Амос Карпыч и Мосей Анкудиныч из «Кормчей книги», из «Книги стоглав» и из «Триоди цветной». Мужики стояли на коленях.

Блестит потная лысина Егора Рыклина, мечутся по ней отблески свечей. Шумно вскидывает он короткие руки над головой, бьется лбом о половицы.

— Господи, испепели… Господи, разрази… Господи, сокруши супостатов! — громко шептал Егор Егорыч.

Никанор Селезнев и Автом Пежин молятся беззвучно, и во время молитвы лица их так же суровы, как и в жизни, словно они молча переругиваются с иконами.

Емельян Прокудкин, обессиленный поклонами, уронил рыжую свою голову на пол и затих.

Амос Карпыч встал. Застегнул медные застежки на сафьяновых корках, перекрестил книгу, троекратно поцеловал и положил на полку. Мужики, кряхтя, поднялись с колен.

— Приступим, братие. Перво-наперво, раб божий старец Мосей.