Горные орлы

Тихон Курносов лежал на левом боку. Мертвый, он показался мужикам еще меньше. У правого виска чернела маленькая ранка. Ухо Тихона казалось светло-желтоватым, как однодневный грибок.

Селифон и Кузьма бережно подняли его и понесли к реке. Фома Недовитков и Иван-новосел подняли Кодачи. Алтайцу пуля попала тоже в правый висок. Тихона и Кодачи положили рядом на берегу и закрыли одной попоной.

Солнце уже зашло, когда к большому костру на темной росистой поляне Рахимжан и Свищевы пригнали захваченный табор женщин, а Андрей Желобов привел с хребта всех оставленных лошадей, кроме Мухортки.

Алтайца Кодачи и Тихона Маркелыча Курносова похоронили в одной могиле, на высоком берегу прозрачного горного озера. Уцелевшие от аила три женщины и двое детей выложили из камня, рядом с деревянным крестом, высокую пирамиду и на вершине ее зажгли ароматный вереск.

Алтайских лошадей, сурочьи и бараньи шкуры, седла, кое-какую утварь Селифон вернул женщинам. Выделили им и часть отбитых у беглецов продуктов.

Через Рахимжана алтайки упросили Селифона взять в подарок от бедных вдов белого жеребца Кодачи.

Долго блуждавшего в горах комсомольца Ваньшу Прокудкина встретили уже под самой Черновушкой.

41

Митинг запечатлелся Адуеву на всю жизнь. Все запомнилось. И сбежавшаяся на площадь Кукуевку от мала до велика Черновушка, и наскоро сколоченная трибуна, и свежий венок из лесных цветов на братской могиле, в которой лежали зверски убитые кулаками Дмитрий Дмитриевич Седов и комсомольцы.

Не потому ли так врезался в память Селифону Адуеву этот митинг, что почувствовал он себя на нем старше на десять лет, что все существо его в этот момент было взволновано; все кипело в нем, как кипит до дна горное озеро от внезапно налетевшего вихря.

Больше же всего его поразил новый секретарь Черновушанской партийной ячейки Вениамин Татуров, тот непомерно широкий, нескладный, с грубоватыми движениями Венька Татуренок, за необычайную силу и неуклюжесть в свое время прозванный «Медвежонком», который сейчас пружинисто легко, точно и не прикасаясь к ступенькам, взбежал на трибуну. Татуров был в летней защитной гимнастерке, перетянутой командирским ремнем, в синих суконных брюках, заправленных в голенища сапог. На трибуне Вениамин снял фуражку, обнажив коротко остриженную светловолосую круглую голову, с сильным, выпуклым лбом. Первое, что при взгляде на Татурова бросалось в глаза, была необычайная прочность его фигуры. При среднем росте, он имел такую широкую и высокую грудь, что, казалось, не сгибая шеи, не наклоняя головы, мог увидеть, как при дыхании поднимаются нагрудные карманы его гимнастерки. Плечи, руки, туловище, нош — все прочно, словно выковано из железа. И при всем том легкость, собранность и подвижность чувствовались в его теле.

Адуев еще не знал, что политрук Татуров считался лучшим гимнастом, лыжником и атлетом в полутяжелом весе в своей дивизии, что за три года упорной, систематической работы в армии он каждый мускул своего тела поставил на службу силе и скорости.

Селифон с удивлением смотрел на твердые бритые щеки Татурова, на умные серые глаза и поражался — так не походил он ни на прежнего «Медвежонка», ни на одного из сырых бородатых длинноспинных черновушанских мужиков.

Лицо секретаря было серьезно. Он смотрел куда-то поверх толпы и о чем-то думал. Но вот Вениамин повернул голову, увидел Селифона и улыбнулся ему, улыбнулся так, будто много дней ехал он горелой, черной тайгой, где ни голоса птиц, ни живой души, только мертвый хруст под копытами лошади да едкая гарь, щиплющая глаза, — и вдруг увидел человека! И ничего не сказал ему, а только улыбнулся. Улыбка раскрыла всю радость сердца. Так обрадовался Татуров другу детства.

Заговорил Вениамин без особого ораторского жара. Но каждое его слово, казалось, было давно и заботливо им выращено, обдумано. Потому ложилось оно в души людей глубоко и запоминалось надолго.

Селифону даже казалось, что и сам он несколько раз думал о том же, только, может быть, другими, не такими гладкими, умными словами.

Вениамин указал на суховский амбар, в котором были заперты «амосовки» и Емелька Прокудкин, и громко оказал:

— Гибель поработителей исторически неизбежна… Мы уничтожили рабство, уничтожили поработителей, но мы товарищи, еще страдаем от проклятого наследия старого… «Мертвые тащат за собой живых!» — сказал Карл Маркс в предисловии к «Капиталу».

Оратор на минутку остановился, снова встретился глазами с Селифоном и снова, как близкому, улыбнулся.

«Как это он так хорошо улыбается! — невольно подумал Адуев. — Так улыбаются только люди, которые лучше, выше других, а сами этого не замечают…»

— Есть еще у нас этакие, зависящие от мертвецов. Могли ли амосовцы не напасть на беззащитный аил? Нет! Почему, например, американские капиталисты высасывают мозги, ломают кости своим черным и белым рабам, наживая двухсотпроцентные прибыли?

Татуров опять ненадолго остановился, над чем-то задумавшись.