Горные орлы

Хотелось, как в детстве, беззаботно выбежать во двор, сесть на санки и с замирающим сердцем пустить их с крутой горы.

Любит сибиряк первый снег и зовет его нежно и ласково: «первачок».

— Хозяин парится. Если торопитесь, пошевелю его, Селифон Абакумыч! Любитель он у меня с веником. В баню в шапке и в рукавицах, как закоренелый кержак, ходит…

Аграфена улыбалась.

В тоне, каким она предложила «пошевелить» Вениамина, Селифон чувствовал, что ей жаль лишать мужа удовольствия попариться всласть.

— Я обожду, Аграфена Григорьевна. С государством рассчитались вчистую, с колхозниками — тоже, теперь и отдохнуть можно.

Председатель просидел не менее получаса, а Вениамина не было.

Аграфена поставила на стол клокочущий самовар.

— После баньки любит он у меня чайку с сотовым медом попить.

Адуев поднялся.

— Однако я сам дойду до него. Его, видно, с банного-то полка клещами стаскивать надо.

— Воз березовых дров спалила. На каменку не только плеснуть, а и плюнуть страшно, вот ему и любо на полке, как карасю на сковородке, — засмеялась веселая Аграфена.

Баня Татуровых — над рекой. Селифон еще с крыльца увидел ее, всю клубящуюся белым паром и, казалось, готовую вот-вот вспыхнуть.

Вскоре он услышал хлест веника и такие всхлипы в раскаленной утробе татуровской баньки, что сразу же отбросил мысль раньше времени беспокоить Татурова. «Пусть потешится вволюшку».

Адуев сел на снежный надув у бани.

В жарком костре зари пылал заиндевелый лес на Теремке. Лиловые тени скользили по берегам Черновой. Наструги сугробов голубели, словно оледеневшие гребни волн.

Не замерзающая и в сильные морозы полынья на середине реки дымилась, как упавшее на землю облако.

Шум — веника смолк. Прокопченная дверь бани распахнулась, и вместе с фонтаном пара выметнулся на снег красный, точно сняли с человека кожу, Вениамин Ильич. С вытянутыми, дымящимися руками он, словно в омут, нырнул в снежный сугроб.

Адуев только теперь заметил, что снег у бани искапан Вениамином, и по числу свежих «катовищ» сосчитал, что Татуров охлаждается шестой раз…

Любитель и сам «поиграть» с веником, Селифон с восхищением подумал: «Против него не выстоишь».

Вениамин с треском вынырнул на середине сугроба, взломав голубую его поверхность, точно выплеснувшийся из омута большой розовобокий таймень.

— Ух! — блаженно вскрикнул он и, упав навзничь, начал кататься по снегу, теперь уже не кроваво-красный, а малиновый, как остывающее железо.

Только отдышавшись, секретарь заметил смеющегося над ним Селифона и пошел к нему, увязая в сугробе по пояс.

— Раздевайся! Сейчас же раздевайся! Жару на двоих хватит. Аграфена! Гру-у-ня!.. Парочку веничков для председателя… живо! — приказал он выскочившей на крыльцо жене.

— Это же не баня, а крематорий у вас, — заглянув в полыхающее жаром черное жерло, засмеялся Адуев. — Не надо, Аграфена Григорьевна, вчера было дело, — Селифон протестующе замахал руками.

Вениамин прикрыл дверь бани и, стоя под навесом, продолжал уговаривать Селифона:

— Так, говоришь, вчера? Жалко. Хотя палка на палку — плохо, а банька на баньку — дай бог каждому…

Адуев решительно отказался.

— Одевайся. Ты знаешь, я к тебе насчет охоты…

— Жалко, жалко, — твердил Вениамин, растирая полотенцем богатырскую грудь. — Железное здоровье нужно иметь нашему брату, Селифон Абакумыч. У старины надо взять все хорошее, например жаркую баньку. До ста лет и даже выше живут наши старики. А попробуй-ка с таким седуном в баньке посоревноваться!..

Вениамин потер плечи, мускулистые, сильные, суховатые ноги и стал одеваться прямо на снегу.

— Ну, я думаю, ты-то со всяким выдюжишь, — любуясь Татуровым, сказал Селифон.

— Тренируюсь, да где еще нам… — Вениамин отпихнул сапог в сторону и неспешно заговорил: — Я все время долблю комсомольцам: «На советского человека глядит весь рабочий мир».

— Да ты одевайся, пожалуйста, дома поговорим, — остановил секретаря Селифон. — У меня в сапогах ноги замерзли, а ты босой после бани…

— Да разве, — говорю я им, — можете вы быть хилыми?.. — После бани Татуров был возбужден точно после стакана хорошего вина. — У нас самая справедливая идея. И тело, говорю, и дух наш должны быть самые самостоятельные.

Вениамин стал обувать правую ногу.

— Мы, говорю, сильнее и справедливее их всех…

— Вот что, Вениамин, я пойду, а то ты этак не скоро оденешься.

Татуров улыбнулся.

— Угоди на вас! Молчит секретарь — плохо… Говорит — тоже плохо…

Вениамин Ильич наконец обулся, надел гимнастерку, застегнул ее на все пуговицы и стал перетягивать себя строченым командирским ремнем.

Приземистый, широкий, с быстрыми, смелыми глазами, Вениамин показался сейчас Адуеву необыкновенно похожим на отца, знаменитого во всей округе медвежатника — Илью Татурова, ходившего на берлогу всегда в одиночку и погибшего от шестидесятого зверя. «Ильей Муромцем» звали его односельчане за бесстрашие и силу.

— А где твои рукавицы? — спросил Селифон, когда Вениамин Ильич направился к дому.