Горные орлы

Герасим Андреич запустил пальцы в короткую курчавую бородку. Грудь у него, так же как и у Седова, поднимала рубаху.

— Я это же, что и Митрий, товарищи, ляпну, — Матрена грозно стукнула по столу кулаком. — Вскуковал ты, Герасим, нехорошую, обидную песню. Пусть он кыргыз, но, надо прямо сказать, кыргызец — огонь! И хоть он будто и под годами, а на работу удал. И еще которых молодых, — Погонышиха презрительно посмотрела на мужа, — за пояс, как рукавичку, заткнет. И мы с работящей его женой Робегой в девках подружками были, и несколько лет вместе светлоключанских коров пасли. И тоже всякий кусок хлеба делили.

Герасим Андреич не выдержал, махнул рукой.

— Делайте как знаете! А что сказал — сказал, с души вырвалось…

Христинья накрыла на стол и пригласила всех ужинать.

Окончательно растерявшегося Рахимжана Дмитрий усадил рядом с собой.

Старик взял ломоть хлеба и стал осторожно есть.

Смотрел он на всех растерянно.

— Кушай-ка… — Христинья положила ему ложку.

Рахимжан ел хлеб, не решаясь протянуть ложку к миске со щами.

«Как же так перевернулось все, что казах и работать вместе, и щи хлебать из одной чашки?..»

Всю жизнь он прожил у русских и ел из отдельной посудины где-нибудь у порога. «В переднем углу, где телят вяжут», — вспомнил он обидные слова Автома Пежина, у которого прожил все молодые годы. На работе потерял силу, а нажил за свой труд двух лошаденок, да старую кошемную юрту, — в ней можно было жить только летом. Зимами он с Робегой ютился в убогой землянушке.

И то, что все зовут его хлебать из одной миски, неожиданно толкнуло Рахимжана на невиданно смелый для него шаг.

— Вот что, Митрий, давай руку!

Рахимжан поднялся.

Седов подставил ладонь. Казах приподнял руку и с силой хлопнул по ладони Дмитрия. Так он обычно делал, когда рядился внаем.

— Бери Ракимжанку, Митрий! С конем, с Робегой, со всем потрохом. Ракимжанка, да… — Он еще хотел что-то сказать, но только махнул рукой.

С первых же дней у Рахимжана и Погоныша начались ссоры.

До рассвета поднялся казах и сердито стал будить Изота. Погоныш в ответ только дальше на голову натянул тулуп.

— Вот проклятый теньтек[20]! Горячей головешкой тыкать в хвост надо.

Рахимжан тревожно выглянул за дверь избушки.

Небо бледнело. Старик сдернул тулуп с Изота и выскочил с тулупом на улицу.

Погоныш завизжал от ярости.

Схватив узды, казах пошел к лошадям. А вскоре Погоныш уже сам кричал на ребят:

— Дрыхнут, а я тут чертомель на вас!

Пока Рахимжан ловил, распутывал и поил лошадей, Погоныш все еще собирался рубить сечку.

— Колоду очисти! Толстое рыло! — ругался он на Вуколку-«петушонка». — Тащи сена! Муки! — гонял он ребят на стану.

— Опять разбудил ребятишка! — Старик не мог успокоиться. — Сколько раз говорил: ребятишка, как трава, ночем растет, дай поспать ребятишка…

Изот, наконец, стал рубить сечку, но делал это так медленно, что Рахимжан оттолкнул его от колоды.

— Глаза бы не смотрел… — топор замелькал в руках рассерженного Рахимжана. — Ворочается, как… дохлый, облезлый мерин!..

Однажды Рахимжан пожаловался на Погоныша Матрене:

— Мы загон пахал, он — баловин. Мы — два загона, Зотейка — опять баловин. Какой шорт пакота!..

Матрена погрозила кулаком мужу. Вечером она рассказала Петухову о жалобе старика. Председатель велел Рахимжану и своему сыну Трефилке размерить загоны поровну и каждому пахать свой участок.

— Вот что, Рахимжан Джарбулыч! Вижу я, что и заглядывать мне теперь сюда нечего. Орудуй тут за главного хозяина. У нас на маральнике дела, на пасеке к роению ульи готовить, а по артели ведомостей да отчетов снова подбавили — конем не увезешь. Одну скопнешь, а тебе — десяток внове. Сохну я от них пуще, чем от работы, будь они прокляты… На полную твою ответственность оставляю всю пахоту. Из кожи вылезь, а сделай. Вижу я, брат, как ты и около коней обходишься, как и Зотейку приструнил, все вижу. И хоть ты и по мухамедову закону живешь, но чувствуй, какую доверенность тебе оказываю я, председатель артели…

Рахимжан собрался было пожаловаться на притомившихся лошадей, на недостаток муки для сечки, но слова Петухова точно прожгли его.

— Ой, Герасим, какой плокой Ракимжанка! Стар стал, лентяй стал…

Но лицо и засверкавшие глаза выдали радость.

— Скажет тоже: «Главный козяин!» — долго еще шептал взволнованный старик.

Ночью с поля в деревню приехал Рахимжан. Пистимея Петушиха уже спала.

— Тотка Пистимей, а тотка! — концом плети постучал казах в раму, не слезая с коня.

Пистимея зажгла лампу и выставилась в окно, белея оголенными плечами.

— Бык Пеструн дома?

— А где ему быть ночью, как не на дворе, — не понимая, в чем дело, ответила Петушиха.

— На пашню погоню и Митрева и твой, — в руках Рахимжана, привязанный на веревке, могуче упирался бык Седова.

— Конь совсем пристал. Утром пакота, обед пакота, вечером пакота. Бызун лежит, сало копит, конь мокрый кодит — сдохнуть может…

Пистимея захлопнула окно и, как была, в одной рубашке вышла во двор.

— Вон он пыхтит. Гони, если сладишь.