Горные орлы

— Молись Моисею Мурину, Фросенька, избавляет он нас от страсти… — ворковала Виринея. — Вот глазыньки мои в куски, вот сердценько вдребезги, если не уложим мы с тобою два плоть в плоть едину, только лежи смирно…

Фрося не выпускала толстых, горячих плеч Виринеи. Ей казалось, что держит она уже самого Селифона и что уж теперь-то на всю жизнь не выпустит его из своих рук.

12

Пить Селифон перестал. Острое чувство боли понемногу притупилось. Случай с маралом вновь заставил задуматься. Он стал еще более замкнут. Сторонился людей. Ушел в труд.

Вдруг увидел, что полное, как медовый улей, хозяйство деда рухнуло. Из каждого угла двора щерились на Селифона нужда и ветхость.

В сенокос Адуев с жадностью накинулся на работу. На речке Крутишке, рядом с погоревшей во время пожара дедушкиной пасекой, — адуевские покосы.

На лужайке, где когда-то стояли омшаник и пасечная избушка, лоснились груды углей. Лысину кострища затягивал бурьян. Заросли мышиного горошка, клевера и горечавки разрослись на месте сгоревших колод с медом и пчелами.

На капкан наткнулся случайно.

Как-то после косьбы, разжигая костер, пошел на пепелище за углями — под ногой звякнуло. За цепь потаска выволок знакомую ловушку-самоковку. Двухпудовый «медвежий браслет» только приржавел от сырости. Селифон испробовал силу пружин, — как и прежде, зубатые челюсти перекусывали березовый кол, точно репку.

Ночь. Дымная кузница. Звезды, видные в отверстия над горном, дед Агафон, посаливающий раскаленную штангу песком, молоденькая синеглазая новоселка Марина и сам Селифошка, тогда еще совсем глупый, встали перед ним.

«Они думают, что, кроме ихней артели, и жизни нет. Думают, пропаду без них!»

Но в сердце вонзилась острая боль. В раздражении вскочил на Мухортку и погнал за копнами. Однако как ни крутился, а подкапнивать, копны возить и за копнами подскрести, и наверх метать, и топтать, и вершить одному и трудно и неуспешно. За день только-только закончил стог.

«Зато сена наметал, не сено, а чай!..»

У Селифона не хватило сил идти к балагану и варить ужин, он уснул у стога.

Утром не мог умыться: не сгибались одервеневшие пальцы. Ел хлеб, запивая из речки.

«Некогда развариваться: зимою дугой косить доведется».

Подкошенные травы пахли удушающе-пряно.

На горячую, мокрую шею, за пропотевший воротник рубахи с пересохшего сена сыпалась труха. От зноя, от трухи во рту было сухо и горько. Адуев вскочил в седло и поехал возить копны.

Изнуренный жарою и слепнями, Мухортка мотал головой, колотил по животу ногами. По храпке коня сбегали светлые капли пота. Налипшая на подглазницы, на живот, на мягкие ноздри мошкара выводила животное из терпения. Лошадь с ходу упала на кошенину. От толчка Селифон ткнулся головой в землю, до крови ободрал руки.

Вечером, когда укладывался спать, в голову пришла мысль:

«А не принанять ли кого?»

Утром схватил литовку и пошел косить.

Вспомнились первые месяцы в партийной ячейке.

Выступление при уговорах Герасима Андреича войти в артель. Блеск больших синих глаз Марины…

«Да, была жизнь, и нет ее…»

И на покосе грызла Селифона тоска.

Помощь пришла неожиданно. Адуев готовился метать новый стог. Жеребец, сильно подбирая живот, звонко заржал.

С горы в Крутишихинскую падь спускались два вершника, Селифон узнал обоих: то были Амос Карпыч и Емельян Прокудкин.

«Куда это они?»

Но всадники повернули к нему. В руках у того и другого были вилы.

— Ты это когда же успел выпластать столько? — удивился Амос Карпыч.

Селифону было приятно удивление мужиков; потупив глаза, он ответил:

— Управляюсь потихоньку.

Гости расседлали коней и пустили на корм. Селифон все еще не понимал, зачем они приехали.

— Ну, вот что, зятек! Мы на помочь тебе. Ты, может, и не звал нас, да мы-то знаем, как одному вертеться около стога. Вывяжи-ка из сумин туес со сметаной да лагушек с пивом и снеси их в воду, — распорядился Амос Карпыч.

— Да ты не того… Правильно, помогнуть тебе приехали, — подтвердил Емельян Прокудкин. — Ведь мы-то знаем, что крутишься ты здесь один, как выпь на болоте.

Селифон не нашелся что возразить. Пока он относил бочоночек с пивом в речку, мужики принялись за копны. Селифон заспешил к стогу.

— Ну вот что, — на минуту замялся он, не зная, как лучше ему назвать попа Амоса, — вот что, Карпыч, коли так, то лезь-ка ты на стог, а мы с Омельяном подавать станем.

За день сметали три стога. Последний с Емелькой довершили в темноте.

У балагана, разбрызгивая снопы искр, пылал костер. Амос Карпыч перекрестил кружку пива и сказал:

— Для почину выпить по чину.

После первой же круговой неловкость, не оставлявшая весь день Селифона, прошла, в голове загудело.

Амос Карпыч налил Емельяну и Селифону по второй.

— Годами вы помоложе и на голову покрепче…

Говор Крутишки стал напоминать Адуеву мотив старой кержацкой песни.

Амос Карпыч начал рассказывать Селифону о потаенных местах:

— А рыбы там, Селифоша, — стена, и так кипит, что лошадь в реку не загонишь — пужается, а травы мягкие, леса — что свечи! И столь звереобильные — рай земной!..

— Благорастворение в долинах, нанюхаться невозможно… — присоединился и Прокудкин.