Горные орлы

— Полежи, воробушек, а я недалечко сбегаю… Обрадовал ты меня своим боем: любишь, значит…

Тишка смотрел в потолок, комкал засаленное одеяло и скрипел зубами:

«Убить мало бесчувственную корову!..»

Но вскоре успокоился и, когда Виринея ушла за пивом, стал громко разговаривать сам с собою:

— Смотри, Тихон Маркелыч! Баба она… Известно — мужикова погибель. Из-за нее и Адам раю лишился, а делов у тебя теперь — контора!

Вдова принесла бутыль с пивом. Завесила окна.

Маленькие горячие глазки Виринеи потемнели, сделались строгими, словно она готовилась стать на молитву. На могучей груди ее колыхались бусы-дутики.

— И выпьем и закусим, соловушко ты мой…

Тихон пил крепкое пиво и ел холодного поросенка.

— Я теперь могу, знаешь, Вира… все теперь могу. Вирунечка, — склонялся он на плечо к Виринее. — Я теперь любому в личность, хотя бы и Самохе Сухову, соседушке, подсердечнику твоему… Хочешь, и тебе еще дам в личность? Хочешь?..

— Молчи. Послушай лучше, как у меня бьется сердце… так я истосковалась по тебе.

Сипловатый, смятый прерывистым дыханием голос Виринеи туманил Тишкину голову. Хотелось показать любимой самого себя таким, каким она еще не видала его никогда.

— Хочешь меду?! — Тишка вскочил так стремительно, что чуть было не опрокинул бутыли. — Хочешь, спрашиваю?

— Да полно, не выкобенивай ты из себя Ивана-царевича со скатертью-самобранкой…

— Не краденый! Заробленный вот этими рученьками! — Тихон выкинул огрубевшие ладони. — Пять пудов, сказывали, на мою долю причтется. И кто мне что скажет, раз оно честным горбом! Я сам расскажу и Седову и председателю: взял, мол, чуть угостить Вирушу. — В глазах Тишки сверкали и любовь к Виринее, и гордость, и удаль.

— Глу-пай! Глу-пай птенчик! Крылышками машешь, лететь хочешь… Всем летать охота, а зад тяжелый, к земле тянет… — Виринея схватила Тихона за плечи и зашептала ему в ухо: — Ложись, ко-зю-лечка моя…

Курносенок толкнул вдову в грудь, схватил ведро и выскочил за дверь. Мирониха выбежала на крыльцо.

— Ти-ишь! Верни-ись! Я ведь шучу! Не надо! Вернись, лапушка!

Но Тишка бежал вдоль суховского забора к поскотине. Земля, казалось, сама мчалась ему навстречу. Забор, раскрылив руки, пытался остановить его. Тишка погрозил ему кулаком.

Над деревней розовел вечер. На выгоне Курносенок поймал чьего-то серого мерина, распутал, путом взнуздал и погнал рысью.

«Самохин, наверное… Классового вражины… Бес с ним…»

Без седла ехать было тряско, но Тишка всю дорогу погонял мерина ведром.

— Я тебе покажу, какой такой «птенчик», какой «козюлечка»… Всю тебе личность в меду измажу!..

Без Тишки на пасеке снова пропал улей.

Исключили из артели Курносенка единогласно.

Тишка лежал в своей избе. Даже к Виринее не тянуло. Есть дома было нечего. Причитающийся на трудодни заработок медом и хлебом артель постановила выдать матери Тишки по окончании полевых работ.

Старая Даниловна наскребла остатки муки и испекла калач.

Тихон не мог есть материн хлеб. Надел зипун, перетянул живот и вышел.

Деревню миновал околицей.

«Приду и лягу! Пусть гонят…»

На пасеку пришел ночью, но у ворот его встретил злобный кобель и так набросился, что Тишка кинулся бежать. Из омшаника вышел Герасим Андреич (его Тишка узнал по голосу) и заулюлюкал.

Собака долго еще лаяла вслед.

Вечером Тихон отправился к Селифону Адуеву просить медвежий капкан. Селифон выслушал его и повел в амбар. Сердце Тишки билось учащенно, когда Адуев молча открывал дверь и показывал ему зубатую ловушку.

— Видел? — сурово спросил он.

— Видел! — упавшим голосом сказал Тишка.

— Ну, а теперь иди! И чтоб близко духу твоего не было у моего двора! И без того пью я через тебя, чертов сын, горькую чашу…

Курносенок недобрыми глазами посмотрел на Селифона. Дум в голове не было. Он ушел на поле и лег вблизи артельного становища. От яркого костра все люди казались багровыми и молодыми. Матрена Погонышиха мешала ложкой в котле. Ветерок наносил запахи пригорелой каши. Зотейка Погоныш чему-то смеялся.

Тихона распирал гнев: «Лодырь! Сморчок! Всю артель позорит, а тоже… кашу жрать сейчас будет…»

Пригнувшись, Курносенок побежал к деревне.

Дома сунул за пазуху кусок хлеба, в сенях нашарил лом.

Пробой в адуевском амбаре выдернулся легко, как раскачавшийся зуб. В темноте нашарил капкан, вынес его и закрыл дверь, а пробой вставил на прежнее место.

«Согрешу, да дело решу. Суди потом меня, раз артельное добро гибнет… раз оно — социяльная собственность…»

Двухпудовый медвежий «браслет» понес легко.

«Донесу! Кровь из носу!..»

К полуночи был у Пазушихинского увала.

«Исключили. Не верят, что медведь. Судить думают. Суд да дело — собака съела. Насторожу и буду караулить. Сдохну, а поймаю!»

Вся злоба Тишки сосредоточилась на медведе. Ему казалось, что не потревожь медведь пасеки, не пришлось бы ему идти в деревню, не попал бы он и к Виринее, не загулял бы…

«Изловлю, сатану черную!..»

Первый же взлобок обессилил Курносенка. Капкан, казавшийся вначале легким, на подъеме отяжелел, пригибал к земле. Сердце останавливалось.

— Не донесу! — падая на дорожку, прохрипел Тишка и устало закрыл глаза.