Горный поход

Мы идем по узкому, метров двадцать пять, перевалу. Внизу белесое, мутное море тумана. Ничего не видно.

Туманное море и узкий, метров двадцать пять, перешеек и мы. Словно выхватило нас из этого молочного моря и поставило. И на чем этот перевальчик держится — не поймешь.

Дальше должен быть еще подъем, последний подъем — и кишлак Перанга будет взят.

Но тропа вдруг начинает ползти вниз, прямо в туман, вниз, все неуклоннее, все неумолимее: мы видим, как бродят по горе облака — туман разрывается, и открывается крутой, неотвратимый спуск. Исчезает ель, становится теплее, появляется кустарник, наконец, речка и… привал.

— В чем дело? Где же Перанга? — волнуюсь я.

А Задовский тычет мне в лицо схему, где этот спуск показан волнистым зигзагом.

* * *

Мельница, веселая горная речка и на ней шумный, хлопотливый бивуак. Тут мы встречаемся с нашим первым эшелоном. Они уже освоились и торопливо бегут с котелками.

Располагаемся и мы на отдых у тихой речки. Неотвратимый спуск сбросил нас с «724» только затем, чтобы отсюда начать новый подъем к кишлаку Перанга.

Как в детской игре «вверх — вниз». Вот уж доползли мы до вершины и — хлоп, стремительно упали вниз.

Уже висит на новом подъеме новый лозунг пулеметчиков, большевистский лозунг: «Нет таких крепостей, которых бы большевики не взяли».

— Перанга? Возьмем!..

Первый эшелон ушел. Второй вытягивается. Налез третий. И та же картина: котелки, веселая беготня, дым, костры… Вспоминаем с Задовским, что мы еще ничего не ели; хочется есть, но у нас нет ничего. Ни хлеба, ни сала.

С продовольствием вообще неважно, не наладилось еще. А у нас, приписанных на довольствие к штабу, вовсе никуда. Где-то теперь наш штаб с его драгоценными мешками, в которых хлеб и сало? Грустя по салу, подтягиваем коням подпруги и становимся в хвост первому эшелону.

Хвост стоит. Почему — неизвестно: не то в голове что-нибудь случилось, не то вытягиваются еще, не то дают оторваться первому эшелону. Сидим, ждем, грустим по еде.

В третьем эшелоне — тюркская рота, самая дисциплинированная, дружная, боевая. Между прочим, у них отлично и быстро готовят пищу; на стоянках у них раньше всех поспевает еда.

Вот и сегодня они только пришли, а уж высланные вперед кухни приготовили обед. И бойцы бегут с дымящимися котелками.

— А не вредно бы каши, — говорю я умильно.

Выдержанный и серьезный Задовский только закуривает в ответ.

— Каши хотите, ребята? — вдруг подходит к нам Горский.

— А у тебя что, кухня? — недоверчиво и насмешливо спрашиваем мы.

— Плевое дело, — энергично отвечает Горский. — Вот в тюркской роте обед дают.

— Хороша каша, да не наша…

— А интернациональная солидарность? — И пока стоит наш второй эшелон, мы с аппетитом уплетаем рисо-пшенную кашу с консервами, братски полученную в третьем.

4

И снова исчезает кустарник, редколиственные деревья, появляется ель, сосна, даже пихта. Свежеет. Внизу все заволакивается туманом. Подламываются ноги, лошадь тычется мордой в мою спину, торопит. Попадаются отставшие: это подъем.

На повороте возникает командир полка Левушкин. Он в брезентовом плаще, в руке рупор.

— Все? — беспокойно спрашивает он.

— Мы — замыкающие второго эшелона.

— Ага!

И бежит обратно. В который раз?

Бойцы, знакомые и раньше немного с топографией, на этом походе изучали ее ногами. Острили: «Ишь горизонталь какая трудная попалась!»

А «горизонталь» была в самом деле трудная. Подъем местами до 30–35°. Идет боец, с него катит пот, ворот расстегнут, фуражка на затылке, рубаха мокрая, лицо красное, пересохли губы. Штаны тоже мокрые, они прилипают к ногам, преют, дымятся. Сапоги тяжелые, нога в них, как в колодке.

И вот приходит момент, когда «Сидор» становится нестерпимо тяжелым, когда ремни, лямки, шнурки впиваются в тело и режут, и жгут, и пригибают вниз. Скатка становится душной петлей, змеей, обнявшей тело. Говорят, что бывают ноги не свои, деревянные. Неверно. Именно в такой момент больно ощущаешь, что это свои ноги и их боль — своя боль.

Именно в такой момент отстают слабые.

Но сильные Духом только напруживаются, собирают все силы, стискивают зубы, решают: «Дойду». И, решив так, им сразу становится легче. Вся тяжесть снаряжения срастается с человеком — уже не чувствует он порознь всех ремней и лямок, все привычно лежит на теле. Вытрет пот, передохнет и пойдет бодро вперед. И уж не отстанет.

— Ну, теперь и до бога недалеко, — раздается характерный, окающий по-кубански голос комдива. — Еще нажмем, товарищи, и до бога доберемся. Чего он, такой, сякой, немазаный, там делает?

Бойцы улыбаются.

— Уж мы ему пропишем, товарищ командир…

— Ликвидируем как класс…

Комдив идет быстро и как-то легко. Он не покраснел, не вспотел. Будто не про него писал Фурманов, что на нем места живого нет. Да, наш Михаил Прокопьич молодым сто очков вперед даст.

Рядом с ним — комиссар дивизии Рабинович; оба великолепно выносят трудности похода.

— Вот на Перанге водица, — продолжает комдив, — да из-за такой водицы сюда каждый день ходить надо.

— Хороша?