Город

Бежать в заснежённость декабрью
От грязи осенней и сволочи,
В заросшем окурками тамбуре
Вцепиться в захватанный поручень.
Вьюгу себе выбрав в попутчики,
Ловить ее говор простуженный,
Дымить папироской пахучею,
Дышать на оконное кружево.
И вместе с метелью белесою
Лечь навзничь на рельсы, по насыпи,
Где поезд пластает колесами
И страшно и сладко и ласково.
Где жизнь, обновлением радуя,
Легка, как фата подвенечная,
И только последней засадою
Грозит остановка конечная.

Почему именно с Финбана? Да потому что там быстрее кончается Город. На прочих направлениях Королева пустила метастазы — Царское Село, Петергоф, Павловск… Хотя и там можно оторваться. Но, опять же, эта роскошь — бегство к снегу — позволительна только зимой. Осень же, увы, — черта лысого. Осень в Городе — это та же зима, только без снега в пригородах. А май осенью так безнадежно далек, что, кажется — не дожить. И ноги вечно мокрые. Короче — мрак.

Мрак-то мрак, да без него никак. Не видевший ада — в рай не попадет. Ну, и так далее. Даже в этой мерзкой поре Города есть свое очарование. Петербуржцы и мазохисты поймут меня сразу. Остальных же отсылаю к авторитетному мнению нашего общего знакомого: «есть упоение в бою и бездны мрачной на краю». Первое — «в бою» — еще куда ни шло; но со вторым многие, в особенности, жизнерадостные южане не соглашаются. Некоторые даже пальцем у виска крутят: мол, тут, при всем нашем уважении, занесло господина поэта… какое же может быть удовольствие — с обрыва сверзиться?

Ах, южане, южане… Объясняю на пальцах. Полная свобода, обеспечивающая «упоение», возможна в двух и только в двух случаях: либо есть у тебя все, ну, то есть — все, о чем только можно подумать — и тогда уже ты можешь позволить себе любой крендебобель; либо, наоборот, нет у тебя ничего, ну, то есть — совсем ничего, ни крохи, то есть терять тебе ну совершенно нечего — и тогда ты тоже можешь позволить себе все. Свободен, воистину свободен! Такая вот простая петербургская логика. Осенне-зимний Петербург — это именно край мрачной бездны, иначе и не определишь.

Знавал я в институтские годы одного паренька со Ставрополья. На третьей или четвертой лекции по Истории КПСС наш лектор — бывший инструктор райкома и потомственный стукач — решил щегольнуть профессиональной памятью на лица и фамилии. Задав какой-то вопрос, он заговорщицки повернулся к скучающей аудитории и, выдержав паузу, торжественно вызвал ответчика: «Ну вот вы, Пастух, скажите!» Зал молчал; никто и не думал отвечать. «Пастух! — вторично воззвал лектор. — Я к вам обращаюсь!» Молчание… Игроки в «очко» на заднем ряду подняли головы, предчувствуя скандал. Лектор спустился с кафедры, и подойдя к высокому парню, раздраженно ткнул пальцем в его конспект: «Что с вами, Пастух? Почему вы не отвечаете?» Парень встал, и, помолчав, сказал жалобно: «Я не Пастух, я — Чабан…» Зал умер.

Так вот, обычно уже в октябре Петя Чабан начинал проявлять признаки душевного нездоровья, а ближе к декабрю был уже совершенно невменяемым. В мае он мало-помалу приходил в себя, потом уезжал на каникулы и возвращался поправившимся, улыбчивым и устойчивым, как табуретка; но потом наступала осень и все начиналось сызнова. Между прочим, Петя был активистом институтской народной дружины и мне неоднократно выпадало счастье исполнять эту сюрреалистическую повинность в его обществе и под его командой. Обычно он шел впереди, с красной повязкой на рукаве, даже в самый поганый дождь — без шапки. «Выходит Петр… Лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен.»

Лик Пети Чабана и впрямь вселял трепет даже в нас, его товарищей — глаза, горящие тусклым огнем мученичества, запавшие щеки и крутые, накрепко сведенные скулы. Петя подходил к пьяным, брал их за лацканы, и, страшно приблизив лицо, как будто собираясь вцепиться зубами в сонную артерию, медленно цедил: «Гражданин, вы понимаете, что находитесь пьяным на улице Города Ленина?» После чего отталкивал свою жертву и, не оборачиваясь, шел дальше, предоставляя нам решать, что делать с оцепеневшим от ужаса пьянчугой. Это был полный сюр, ребята, круче не придумаешь… Петя становился Каем, совсем по Андерсену, и не существовало на земле Герты, чтобы спасти его. Он жил у «бездны мрачной на краю», в глубочайшей точке отчаяния, он пребывал в упоении страшным осенним Петербургом…