Город

Она недовольно, со стоном зашевелилась. Оперлась на локти, подняла заспанное, мятое лицо и, щурясь от света и неудовольствия, от падающих на глаза волос, спросила сонно:

— В чем дело?

— Где вы живете?

— Здесь…

— Об этой лежанке уместнее будет рассказывать в прошедшем времени.

— Вы кто? — спросила она, подумав.

— Но если лежанка вам так полюбилась, возьмите ее с собой.

— А-а… — нехорошо, утомленно засмеялась она, бессильно откидываясь набок, — вы этот самый…

— Да, — сказал я. — Этот самый.

— Закурить у вас есть?

Голос у нее был хорош.

Она вытащила из моей пачки папиросу, и я поднес ей огня. Огонек моей спички празднично задрожал в рубиновом камешке.

— Спасибо…

С трудом устроив подушку повыше, она с облегчением оперлась спиной и мрачными глазами оглядела комнату. Пепел она бессильно стряхивала на пол.

— Чего вы хотите?..

— Сесть.

— Ну, присядьте куда-нибудь… Господи! Не гремите вы так!..

Самым чистым казался мне письменный стол. И шторой я смел весь хлам с него на пол: мужские рубашки, бумаги, аптечные пузырьки, валик для типографской краски, стаканчик с отточенными карандашами и прочее.

— Почему вы на стул не сели?

— Простите?

— Почему вы на стул не сели?..

— Тут кругом ваше белье.

Я сидел на потертом сукне стола, с большим удовольствием разглядывая гравюру, которую успел подхватить. Гравюра изображала деревья и дом. Чтобы зритель долго не мучился, внизу была надпись: «Ленинградский пейзаж». По полю гравюры криво шло дарственное: «Людочке с дружбой, любовью Митя», дата была вчерашней.

— Дайте пива, — сказала она. — Вон, на полке.

— …стакана чистого нет.

— Дайте так. Откройте… Вы будете?

Я отказался.

Она села, свесила вялые ноги. Не глядя вниз, нашла босыми ногами тапочки, и поднялась. Потягиваясь как кошка, спиной, одернув небрежно халатик и закидывая измученно назад спутанные несвежие волосы, она пошла к двери. Посмотрела с гримасой на елку, на столик, где грудами высилась грязь и в тарелках лежали окурки. Недовольно сняла всю посуду и составила на пол, под елку, взяла со стула клетчатую рубашку, плеснула на столик водки, рубашкой размыла жир, черный пепел, присохший портвейн и вытерла полированную поверхность насухо и до блеска.

— Елка осыпалась. Глупо… Выпьете водки?

— Я не пью с утра.

Она пожала плечом. Ушла, возвратилась, шаркая тапочками, с мокрой тряпкой, еще раз утомленно вытерла столик, безнадежно осмотрела комнату и ушла.

Возвратилась она минут через двадцать, умытая и небрежно расчесанная, с палехским круглым подносом в руках. На черном блестящем лаке и ярких цветах подноса стояли холодная, запотевшая водка, бутылка кефира, вкусного даже на вид, высокая рюмка с золотым ободком, высокий стаканчик с цветным изображением старинного автомобиля, перец, уксус, горчица в высоких граненых флаконах и тонкие, не для вчерашних гостей, тарелочки с золотой каемкой, — ресторанное рыбное заливное, похожее на осетрину, тонко нарезанные булка и серый хлеб, две горячие, мокрые, только что сваренные сардельки. Вилка, нож, льняная салфетка, сигареты и зажигалка. Сигареты были английскими, зажигалка австрийской.

Поставив поднос на стол, она села, откинула назад волосы, налила и спокойно выпила высокую рюмку водки, запила кефиром и вытерла губки салфеткой, съела рыбу, полив ее уксусом и поперчив, аккуратно откусывая от тонкой дольки серого хлеба, намазала маслом кружочек булки, выпила еще рюмку водки и съела обе сардельки, аккуратно разделывая их вилкой и ножом и макая каждый кусочек в крупную каплю горчицы и лужицу уксуса. Допила кефир, вытерла губки салфеткой и закурила.

При всем этом она была задумчива в том роде задумчивости, когда, занявшись едой в одиночестве, люди думают о чем-то необязательном и очень далеком от всего, что сейчас вокруг них, всего, что было недавно и что может случиться вскоре.

Мельхиоровые вилка и нож двигались будто сами собой; издавая при соприкосновении с фаянсом негромкий и даже приятный хруст, холодная водка стекала в высокую ясную рюмку приятной вязкой струйкой, льняная салфетка приятно обмакивала освеженные и смягченные холодным нежным кефиром губы, туго скатанный мягкий цилиндрик фильтра сигареты был приятен губам, и язычок огня появился из дорогой и удобной игрушки словно бы сам, без затраты усилий на мысль о нем, легкий дым был приятен и необходим.

Выкурив треть сигареты, она будто проснулась, теперь уже окончательно, посмотрела на меня внимательными глазами и неохотно сказала голосом все еще хриплым:

— Что вы глазеете, молодой человек?

— Сколько вам лет? — усмехнулся я.

— Двадцать четыре, — равнодушно сказала она.

— Где вы живете?

— В Москве. На проспекте Вернадского. А что?

Я выдвинул верхний ящик стола. Ключ от книжного шкафа лежал, как и было ему положено, в старой свинцовой ванночке. Я слез со стола, открыл книжный шкаф и, присев перед шкафом на корточки, стал рассматривать книги.

— А что? — сказала она уже с напряженностью в голосе.

— Что из книг вы хотите забрать?

— Нет… — сказала тихо она.