Город

Потом трибуны притихли: купец Голдин вновь поднялся и приготовился говорить. В этот раз его голос показался Эришу каким-то далеким и тонким, да и сам он будто стал меньше ростом. Эриш нахмурился, а в животе ледяным комом залег ужас.

– Император, в своей непостижимой мудрости, распорядился… – выкрикнул Голдин, – что преступника следует предать смерти по обычаю, доставшемуся нам от древних богов. Он будет жариться живым, пока не умрет!

Наступила оглушительная тишина. И ее прорезал тонкий визг, в котором не было ничего человеческого. Эриш увидел, как Сэми рвался из рук стражников. Его лицо было обращено к недавним товарищам, рот раскрыт в крике, глаза побелели от ужаса.

Толпа зрителей разразилась восторженными криками…

25

Феллу Эрону Ли терпения было не занимать. Его научили этому опыт и необходимость. В жизни солдата долгие дни одуряющей скуки перемежаются с мгновениями безумного страха. Фелл давно выучился справляться с днями, неделями, а то и месяцами безделья. В молодости он обнаружил, что, прикрыв глаза и разогнав лишние мысли, можно достичь островка спокойствия, укрытого от звуков и зрелищ окружающей жизни. Уход в подобное состояние потребовал немалых упражнений: слишком легко было отвлечься на чей-то смех, громкий разговор, зуд от одежды… Мешали и блаженные мечты о чувственных наслаждениях, свойственные юным мужчинам. Опять же, тогда у него впереди была целая жизнь, чтобы практиковаться.

Фелл был солдатом уже больше тридцати лет. Состояние внутреннего спокойствия до сих пор давалось ему не без некоторого труда. Особенно в тесной камере с двумя товарищами по заточению. Но если уж удавалось его достичь, Фелла иногда вознаграждало настоящее откровение.

Например, после долгих недель плена он вдруг осознал, что не хочет больше быть солдатом. Он прожил целую жизнь, убивая людей. В основном мужчин, но случалось и женщин… даже детей иногда. Он редко встречал кого-то, кто не имел бы отношения к армии. А вот Мэйсон солдатом не был. По крайней мере, на действительной службе не состоял. И Фелл наслаждался беседами с ним так, что и выразить нельзя. В своих разговорах они, можно сказать, путешествовали по всему миру, касались истории и верований, астрономии, музыки, землепашества и скотоводства. Мэйсон был умен и начитан. Фелл, со своей стороны, за всю жизнь ни единой книги не прочитал, но за долгие годы службы довольно наслушался чужих разговоров. Многие его товарищи по оружию в своей мирной ипостаси были земледельцами, учеными, кузнецами, а то и учениками жрецов, пока их не призвала война. Теперь Фелл с удивлением осознавал, сколь многого успел от них нахвататься. Каждый день он с нетерпением ждал очередной встречи с Мэйсоном. А потом, возвращаясь в камеру, подолгу размышлял над прошедшей беседой.

В какой-то момент его потрясло озарение: подобная жизнь нравилась ему куда больше той, оставшейся на поле брани! И ведь это была правда. Фелл оглядывался на свое прежнее существование и чувствовал себя ограбленным. «Вот вернусь в Город, – сказал он себе, – и дальше пускай воюют другие». Правда, Фелл еще не решил, чему хотел бы посвятить остаток своих дней. Он только надеялся, что в его новой жизни будет присутствовать Индаро.

Фелл знал многих женщин – от неописуемых шлюх, карауливших клиентов на грязных причалах, до знатных и богатых бездельниц. Однажды восхитительный случай даже свел его с дочерью полководца. А вот истинной привязанности он ни разу не испытал. Женщины были попросту средством. Он использовал их тела в точности так же, как в бою использовал женщин-солдат, которых ежедневно посылал на смерть. Он не презирал их, не в пример множеству мужчин. Кто-то по-человечески нравился ему, кто-то нет. А еще он руководствовался одним незыблемым правилом. Мэйсон употреблял слово «этика», но сам Фелл, скорее, назвал бы это правило здравым смыслом, вроде того, что меч всегда следует держать заточенным и не пренебрегать сном, если выдалась такая возможность. Так вот, Фелл никогда не брал на ложе девушек-солдат из своего отряда. Поэтому, как ни притягивала его внимание Индаро, он позволял себе лишь наблюдать за нею – жадно, но не подавая виду. Отслеживал взглядом точеную линию бедра, изгиб талии… Глядя издалека, он сгорал от желания. Вблизи же она точно ледяной водой окатывала его своим самоуверенным нахальством, склонностью спорить и полной неспособностью оставить за кем-либо последнее слово. После каждого разговора с ней он уходил опустошенный и духом и телом.

В плену это чувство беспомощной неудовлетворенности стало главным. Индаро то и дело вторгалась в его мысли бесцеремонно, как и всегда. Только представить, что она, может быть, все это время сидит в соседней клетушке, вот за этой стеной…

Тот поцелуй, что достался ему перед самым пленением, был каким-то небрежным и безразличным. С чего бы вдруг? Он так и не понял. «Вот выберемся из заточения, нужно будет обязательно выяснить…»