Город Антонеску. Книга 1

А потом стало как будто немножко светлее, но я уже очень устала и заплакала, и папа, как всегда, стал меня уговаривать: «Ну, не хнычь, не хнычь. Видишь, уже светает. И мы уже на Пушкинской. Сейчас повернем на Троицкую, а там, за углом, дом дяди Тимы. Дядя Тима нас спрячет. Мы покушаем, отдохнем. Там нас никто не найдет».

Да я знаю, конечно, дядя Тима – большой папин друг, он нас спрячет. Стоит только завернуть за угол на Троицкую, и зайти в подъезд дяди Тиминого дома, и подняться по деревянной лестнице на стеклянную дяди Тимину веранду, и там нас уже никто не найдет.

Я сама много раз пряталась на этой веранде, когда мы играли в прятки с Вовкой, дяди Тиминым сыном. Когда еще не было войны, и Вовка еще не ушел на фронт.

«Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать,

Кто не спрятался, я не виновата».

Нет, на той стеклянной веранде нас уж точно никто не найдет.

Было уже совсем светло, когда мы повернули за угол, на Троицкую. И тут нас как раз и нашли. Нашли и поймали чужие солдаты, похожие на тех, которые гнали нас вчера через Новый базар, в школу, которую подожгли и которая теперь, наверное, совсем сгорела, вместе со всеми людьми, которых туда натыкали

Солдаты стали кричать: «Жидан, жидан!» — и толкать нас, и подгонять своими ружьями к другим людям, которые сидели посреди улицы, на камнях, как раз напротив дяди Тиминого дома, в который мы так и не успели забежать.

Мы немножко посидели вместе с ними, а потом пошли дальше. По мостовой. Сначала быстро-быстро. А потом медленно. А потом, снова сидим, прямо на камнях.

И все бабушки охают:«Вей змир! Вей змир!»

И все дети плачут.

И вокруг чужие солдаты и большие злые собаки, как та нарисованная, в книжке про даму, которую я забыла в школе, которую подожгли.

Солдаты почему-то все время сердятся и командуют на своем языке – то туда, то сюда, то туда, то сюда. Собаки тоже сердятся – и рычат, и лают, и плюются. Хорошо еще, что у них есть ошейники, а то бы они всех нас перекусали.

На Куликовом поле мы снова долго сидели прямо в пыли. Я уже очень хотела кушать, и Тася дала мне одну конфетку – ириску. Ириска была коричневая и скользкая – растаяла, наверное, в кармане у Таси, пока мы бежали из школы, которую подожгли.

Тася вынула ириску из кармана и сунула мне ее прямо в рот. Но ириска вдруг выскользнула, упала на пол и стала медленно-медленно тонуть в пыли.

Тася подумала, что я нарочно выплюнула эту ириску и очень на меня рассердилась. Мне тоже было жалко ириску, особенно потому, что у Таси больше ирисок не было, а эту она не разрешила мне выковыривать из пыли, и ириска пропала. Я заплакала.

И папа, как всегда, стал меня уговаривать: «Сегодня тебе нельзя плакать. У тебя сегодня день рождения. Тебе исполнилось пять лет».

В день рождения дети всегда получают подарки. В этот день рождения я тоже получила подарок – Куклу!

Тася сделала ее очень быстро – оторвала от своей нижней юбки кусочек тряпочки и скрутила из него самую настоящую куклу. У куклы, правда, не было ручек и ножек, но зато была голова и лицо. И папа нарисовал ей глаза, и рот, и нос. Послюнил маленький чернильный карандашик и нарисовал.

И получилась «Кукла с чернильным носом».

Чудесная была кукла!

Так мы шли и шли вместе с куклой, и со всеми бабушками, которые кричали «Вей змир!», и со всеми детьми, которые плакали, пока не остановились перед огромными железными воротами.

За воротами был большущий красный дом.

Это была Тюрьма.

Тася, правда, давно уже знала, куда мы идем. Она еще по дороге говорила папе: «Нас гонят в старую городскую тюрьму. Видишь, справа трамвайное депо».

«Я тоже, я тоже вижу трам-вай-ное, – закричала я. – Вон там, там стоят поломанные трамвайчики!»

Но Тася на меня даже не посмотрела. И папа тоже со мной совсем разговаривать перестал – тащит и тащит за руку, а сам слушает Тасю, которая все удивляется и удивляется: «Не знаю почему, но нас всех гонят в тюрьму. С ума они что ли сошли – гонят в тюрьму детей? Но это точно дорога на тюрьму. Вон там – Чумка. За ней будет Христианское кладбище, а напротив него, сразу за старым Еврейским – тюрьма. Я хорошо помню эту дорогу. Меня часто возили по ней на допросы, когда я сидела здесь в 1938-м…»