Город Брежнев

Андрюха стал почти прежним красавчиком. Если не вглядываться, то припухшие нос и губа были незаметными. Я посоветовал держать на морде холодное полотенце, а если под глазами начнет темнеть, купить в аптеке настойку бадяги. Осторожно пожал руку на прощание, покивал в ответ на благодарности, приглашения и авансовые рассказы о том, как меня будут встречать, чествовать, в том числе стараниями Наташки, которая в очередной раз что-то там любила, – и свалил.

Больше приходить сюда я не собирался. Как-то неинтересно. Андрюха ведь даже попытки не сделал мне помочь, когда я чуваку морду бил. И отстал специально. А на фига мне такие друзья, которые отстают, когда махла начинается? Такие друзья никому не нужны. Потому что это не друзья ни фига.

Андрюха мне позвонил пару раз, мы душевно поболтали, я сослался на дела и пообещал позвонить попозже. И не то чтобы обманул – просто сразу не успел. А потом не до того стало.

6. Твои ордена, комсомол

Небо было как алюминиевый лист, светлое, плоское и скучное. Настроение тоже. Я вышел на улицу, не дожидаясь пацанов, поежился от ветра, не алюминиевого, а стального, остро ткнувшегося за воротник и сорвавшего с небольших березок горстку бурых листков – предпоследнюю, похоже. Поспешно запахнулся, огляделся и сказал с чувством:

– Нахер перлись в этот дом.

Овчинников, успевший, оказывается, высунуться следом за мной, заржал и сдернул обратно – видимо, пересказывать комсомольцу Фахрутдинову первые слова комсомольца Вафина.

Комсомольцем Вафин стал ожидаемо, но внезапно. Заявление-то я написал, как только исполнилось четырнадцать. То есть день рождения отметили в субботу, а уже в понедельник я приперся в комитет комсомола, спросил у Любочки, что писать, выслушал про «укажи причину, по которой», подумал, выдрал листок из тетрадки по физике, потому что в комитете чистой бумаги не оказалось, избочился над неудобным столиком, стараясь не цеплять стоящее в углу знамя, и написал не присаживаясь. Любочка прочитала вслух «в связи с желанием быть в первых рядах борцов за светлое будущее», хмыкнула, хотела что-то спросить, но не спросила, а велела ждать.

– А точно примут? – уточнил я как дурак, хотя знал, что не принимают только совсем уж откровенных тупарей.

– Рассмотрим, – веско сказала Любочка. – Устав купил? Хорошо. Прочитай устав, выучи, сколько орденов, даты там основные – ну, сам знаешь, да?

Как будто это можно было не знать. Пары проходов по холлу второго этажа хватило бы. А я по нему каждый день раз десять проходил, так что вызубрил не только заголовки, но и все содержание стендов наглядной агитации – как и всякий, наверное, ученик и учитель двадцатой школы.

– И фотографию завтра принеси, два на два с половиной, без уголка.

– А если не примут?

– В дневник наклеишь. Еще что-нибудь, Вафин?

– Не, – сказал я и смотался, хотя мог еще поныть на тему того, что если не примут, то я зря деньги на фотки потрачу. Не люблю всякие кабинеты, тем более такие тесные, скучные и дверью в дверь директорского логова.

Я думал, придется ждать Седьмого ноября – в пионеры меня пять лет назад к годовщине революции принимали, логично было и в комсомол вступить к дате, с линейкой там, торжественным собранием и так далее. А вот ни фига. К седьмому-то седьмому, но не ноября, а октября. Ко Дню конституции, в общем. Ладно хоть не в сам праздник.

Во вторник Любочка зашла к нам перед началом первого урока и сказала – видимо, заранее попросив разрешения у Ефимовны:

– Вафин, Овчинников, Харченко, завтра после пятого урока собираемся в комитете, пойдем в райком на собеседование. Не опаздывать.

Мы и не опоздали, это две девчонки из «б»-класса подошли раньше. Опоздал только Фахрутдинов из «а», сказал, что химик задержал. Любочка посмотрела на него мрачно, но уточнять не стала. Велела быстро одеваться, потому что у нас прием в половине третьего, а нам еще до второго комплекса бежать.

– Прием? – уточнил Овчинников, но Любочка шикнула и побежала в учительскую за пальто.

Мы все равно успели одеться первыми – правда, пришлось немножко салаг напинать, шестиклассников, что ли, которые старшим дорогу в раздевалку не уступили.

Овчинников не выдержал, спросил Фахрутдинова, кем они сегодня были, маменькиными сынками или подонками. «Гнидами и буржуйчиками», – сказал Фахрутдинов без особой гордости и не слишком охотно рассказал, что на сей раз Китыч, химик, впал в истерику даже не из-за сережек у кого-то из девок или там излишней дерзости в ответе или взгляде кого-то из пацанов, а из-за разбитой колбы. Китыч обнаружил ее в подсобке ближе к концу урока и почему-то решил, что ее разбили именно «ашники».