Город чудес

всевозможные талисманы и послушно пили водопроводную, в лучшем случае родниковую воду, выдаваемую за чудесное зелье, и заставляли пить ее своих детей, думая, что избавляют их от напасти. Гибли целыми семьями, и муниципалитет сразу опечатывал дом, но нехватка жилья была такова, что всегда находился бедолага, предпочитавший риск заражения скитанию под холодным дождем; он занимал пустующее жилище, тут же подхватывал инфекцию и потом умирал страшной безвременной смертью. Однако не всегда происходило именно так: бывали и случаи самоотверженности, что естественно в экстремальных условиях. Так, например, рассказывали об одной монашенке, уже в летах, по имени Тарсила, знаменитой еще и тем, что Бог, кроме умения сострадать, одарил ее роскошными усами. Едва узнав, что неизлечимая болезнь укладывала очередную жертву в постель, она мчалась к этому человеку, чтобы скрасить последние часы его жизни игрой на аккордеоне. И неизменно проделывала это в течение десятилетий, не подцепив ни одной болячки, как бы обильно ее ни кропили заразными брызгами при кашле и чихании.

Вечером, когда истекал срок проживания в пансионе, сеньор Браулио вызвал Онофре Боувилу пред свои светлые очи на расправу:

– Как вам известно, оплата за жилье производится вперед. Я хочу сказать, вы должны заплатить за следующую неделю.

Онофре вздохнул.

– Я еще не нашел работу, сеньор Браулио, – ответил он. – Дайте мне хотя бы недельный срок, и я, как только получу деньги, сразу все заплачу.

– Не думайте, что я не понимаю вашего положения, сеньор Боувила, – ответил хозяин, – но и вы должны войти в мое: нам слишком дорого обходится ваше ежедневное столование, не говоря уж о том, что мы теряем клиента, который мог бы заплатить за комнату, будь она свободна. Для меня в высшей степени тягостно просить вас уйти завтра утром. Поверьте, я очень сожалею, что вынужден так поступить, потому что успел к вам искренне привязаться. Но у меня нет другого выхода.

За ужином Онофре почти не притронулся к еде. Его сморила усталость, накопившаяся за день, и он уснул, едва добравшись до подушки, однако через час вдруг проснулся. Его мучили зловещие предчувствия. Чтобы прогнать их прочь, он встал и вышел на балкон; со стороны порта тянуло влажным соленым ветром, насыщенным запахом смолы и рыбы, и Онофре жадно наполнил им легкие. Оттуда же, из тумана, исходило фантасмагорическое сияние газовых фонарей. Остальной город был погружен в абсолютную темноту. Через некоторое время пронизывавший до костей холод вернул его назад, в комнату. Он юркнул в постель, зажег огарок свечи, стоявший на ночном столике, и достал из-под подушки пожелтевший листок бумаги, аккуратно сложенный пополам. Затем осторожно развернул его и при дрожащем пламени свечи стал разбирать по строкам написанное. По мере того как он читал письмо, несомненно уже выученное наизусть, у него все больше хмурились брови, судорожнее подергивались губы, а в глазах появилось странное выражение – смесь печали и затаенной обиды.