Город чудес

Но банкир не дал ему закончить; привыкнув к ежедневным торгам на бирже, он нашел сделку очень выгодной и, ничтоже сумняшеся, согласился на ее заключение. Не иначе как финансист был туп, близорук и глух, поскольку не разобрал до конца, что именно предлагал дьявол в обмен на его душу, и вообразил, будто предметом торга была та самая гора, где они стояли. Как только видение исчезло и он проснулся, то сразу же стал прикидывать, какую выгоду сулит ему сделка. Гора имела – и имеет до сего времени – слишком крутые, но приятные глазу склоны, сплошь заросшие жасмином, апельсиновыми деревьями и лаврами; в те редкие моменты благодати, когда из бастионов страшного замка, короновавшего ее вершину, не вырывался огонь, когда по городу не стреляли картечью и не метали в него бомбы, барселонцы шумными толпами поднимались на гору полюбоваться окрестностями, а ремесленники, слуги и солдаты располагались близ чистых источников и устраивали веселые пикники. После долгих раздумий банкира осенила гениальная, на его взгляд, идея: «А что, если мы организуем на Монжуик Всемирную выставку, которая не уступит своей предшественнице, проведенной в 1888 году, ни в успехе, ни в доходах?» – спросил он себя. К тому времени ценой многих лишений город все-таки оправился от ущерба, нанесенного предыдущим мероприятием, и в памяти барселонцев остались лишь воспоминания о пышных празднествах и блестящих приемах в честь высоких особ. Алькальд встретил инициативу с нескрываемой завистью. «Карамба! Какая блестящая идея, и почему она не пришла мне в голову первому?» – думал он, пока банкир излагал ему свой план. Тут же нашлись субсидии, и за них проголосовали единогласно. Гору Монжуик закрыли для публичных посещений; вырубили леса, замуровали в трубы горные ручьи, взорвали динамитом источники, сровняли выступы и впадины, а потом насыпали кучи цемента на те места, где планировалось возведение павильонов и дворцов. Как и в прошлый раз, не заставило себя ждать появление всяческих препон и подводных камней: сначала разразилась мировая война, а потом последовало молчание правительства Мадрида, которое долго не давало разрешения на проведение мероприятия, чем окончательно парализовало стройку. Меж тем наш банкир находился в смертельном трансе, и только благодаря заступничеству святого Антонио Мария Кларет[130] смог вызволить свою душу из цепких когтей злодея, но выставка приказала долго жить. Должно было пройти двадцать лет, чтобы усилия, предпринятые генералом Примо де Риверой для развития института общественных работ, вдохнули новую жизнь в старую идею. С тех пор не только Монжуик, но и весь город превратился в арену колоссальной стройки: многие здания были разрушены, мостовые и дорожные покрытия разворочены, а на их месте прокладывали линии метро. Барселона того времени напоминала окопы мировой войны, по милости которой на планах банкира был поставлен жирный крест. На стройках трудились многие тысячи рабочих: подсобники и каменщики устремились в Барселону со всех концов полуострова, особенно с бедного юга. Они прибывали на поездах, забивая до отказа перроны вокзала Франция, только что расширенного и обновленного. Как всегда, город оказался не готов к такому наплыву людей. Из-за отсутствия жилья иммигрантов селили в развалюхах, прозванных бараками. Барачные поселки вырастали за одну ночь, они были повсюду: за городом, на склонах Монжуика, на берегах Бесос. Они имели дурную славу и нелепые названия, например, Ла-Мина, Кампо-де-ла-Бота и Пекин. Феномен временных бараков сильно настораживал: уж слишком очевидным было его стремление к постоянству. На окнах самых жалких лачуг появились тряпичные занавески, границы будущих палисадников и огородов выкладывали побеленными известью камнями. На этих участках сажали помидоры, пустые жестянки из-под керосина приспосабливали под цветочные горшки, и в них буйно росли белые и красные герани, петрушка и базилик. Чтобы исправить положение, власти начали возводить блоки «дешевого жилья». Дома этого типа отличались не только низкой квартплатой, но и плохим качеством строительных материалов: цемент смешивали с избыточным количеством песка, и, высыхая, он крошился; вместо балок и стропил часто ставили полусгнившие железнодорожные шпалы, перегородки изготовляли из картона или спрессованной бумаги. Из подобных зданий образовывались целые города-спутники, не имевшие ни водопровода, ни электричества, ни телефона, ни газа; в них отсутствовали школы, пункты медицинской помощи, развлекательные центры, совсем не было зеленых насаждений. До них не доходили линии общественного транспорта, и их обитатели пользовались велосипедами. Улицы Барселоны имеют покатый рельеф, по ним трудно передвигаться даже пешеходам, не говоря уж о велосипедистах, поэтому люди добирались до работы вконец измотанные и часто гибли под колесами автомобилей или на строительных площадках. Женщины и те, кто не вышел ростом, предпочитали трехколесные велосипеды, более удобные и надежные, но менее практичные из-за большего веса. В дешевых жилищах часто выходило из строя оборудование, и поэтому почти каждый день случались пожары и затопления. Газеты того времени изобилуют разоблачительными статьями следующего толка: Вчера, во вторник, во второй половине дня двадцатитрехлетний Пантагрюэль Криадо-и-Чопо, родом из Мулы (провинция Мурсия), подвизающийся в настоящее время помощником каменщика на строительстве Павильона Германии, сильно поскандалив с женой и свекровью, в сердцах заехал кулаком в стену гостиной своей квартиры, которая тут же рухнула. Вышеупомянутый Пантагрюэль Криадо очутился в спальне своих соседей, Хуана де ла Крус Маркеса-и-Лопеса и Нисефоры Гарсиа де Маркес, и обменялся с ними несколькими фразами на повышенных тонах. Завязалась потасовка, в результате чего одна за другой обвалились все перегородки первого этажа; в драку вмешались остальные жильцы, и тут началось настоящее светопреставление. В итоге от дома остались одни руины. Еще более красноречиво звучит заголовок одной заметки, увидевшей свет в 1926 году: Ребенок гибнет оттого, что сосед сверху дернул за цепочку унитаза. Список обитателей бараков и дешевых жилищ пополнялся теми, кто проживал в квартирах на правах субаренды. Этим людям законные квартиросъемщики сдавали одну комнату (всегда худшую) и за дополнительную плату предоставляли возможность пользоваться туалетом и кухней, но с жесткими ограничениями. Субарендаторы, число которых в 1927 году превысило сто тысяч, по сравнению с другими иммигрантами находились в лучших условиях, но зато, за редкими исключениями, подвергались постоянным унижениям. На фоне этих агонизирующих построек, где царил дух вырождения и мстительной ненависти, поднимались силуэты грандиозных павильонов и роскошных дворцов Всемирной выставки, призванной удивить мир. А вдали от суетного Монжуика, в закопченной пламенем свечей часовне стояла статуя святой Эулалии и с изумлением взирала на выраставшую у нее на глазах панораму. «Что за город! – сокрушалась она. – Господи, что это за город!» Святая сильно переживала за судьбу Барселоны, хотя по отношению к ней горожане никогда не проявляли ни особой щедрости, ни великодушия. В IV веке нашей эры, будучи двенадцатилетней отроковицей, она за отказ поклоняться языческим богам сначала подверглась пыткам, а затем была сожжена на костре. Пруденсио[131] рассказывает: умирая, святая испустила изо рта дух в виде белого голубя, а ее тело вдруг покрылось густым слоем инея. В течение многих лет святая Эулалия почиталась как заступница города, однако потом ей пришлось уступить это звание Пресвятой Деве Мерсед, или Милостивой, которая носит его с честью и по сей день. В довершение всего, будто мало было нанесенной обиды, установили, что той святой Эулалии, девственницы и мученицы, под чьим неусыпным покровительством Барселона находилась в течение нескольких веков, не существовало вовсе: она была сотворена по образу и подобию подлинной Эулалии, рожденной в Мериле в 304 году и сожженной вместе с другими мучениками во времена гонений на христиан при императоре Максимиане. «Святые не приживаются у нас, – качали головами барселонцы, – так уж повелось». И действительно, спустя некоторое время существование настоящей Эулалии из Мериды, чей праздник отмечается 10 декабря, тоже было подвергнуто сомнениям. Теперь статуя поруганной святой занимала один из боковых приделов барселонского Собора, откуда смотрела на панораму стройки и раздумывала над тем, как отнестись к окружавшему ее разгрому. «Это не может так дальше продолжаться, – сказала она однажды, – я буду не я, если не приму меры!» Она попросила святую Лукрецию и Христа Лепанто [132]прикрыть ее отсутствие сотворением какого-нибудь маленького чуда, а сама спустилась с пьедестала, вышла на улицу и, тяжело переваливаясь, направилась в муниципалитет. Алькальд встретил ее с двояким чувством: с одной стороны, он был рад появлению единомышленника, на чью поддержку мог опереться, но с другой – отчаянно трусил, как бы ее вмешательство не вызвало осуждения у вышестоящих органов.