Город чудес

— Успокойся, дитя. Всему приходит конец. Звезды гаснут, горы рушатся, все заканчивается. Но это не значит, что надежды нет.

— Чего ты хочешь от меня? — спрашивает Сигруд. — Что тут можно сделать?

— Сражаться, разумеется. И, если повезет, выжить. — Ее улыбка гаснет, и горячие слезы с шипением падают на землю. — Когда наступит момент, когда тебе выпадет шанс… пожалуйста, не причиняй ей боль. Она не заслужила того, что мы с нею сделали. И она так тебя любит. Пожалуйста, будь рядом с нею, когда окажешься ей нужен, — сделай то, чего я так и не сделала.

— О ком ты говоришь? — спрашивает Сигруд. — Почему ты все время сыплешь загадками?

Олвос указывает на что-то за его спиной.

— Вот, — говорит она. — Твоя машина.

Он поворачивается. Она права: угнанный автомобиль стоит прямо сзади него, припаркованный на обочине, но разве совсем недавно там не была стена?

Сигруд снова поворачивается и обнаруживает, что богиня исчезла: он стоит на траве под деревьями, лицом к темному лесу, возле усадьбы губернатора. Ни костра, ни стен, ни Олвос.

Сигруд озирается, выискивая какие-нибудь признаки божественного — что угодно, подтверждающее, что эта встреча случилась на самом деле. Но ничего нет. Он здесь один.

«Почти все дети мертвы? Неужели она права?» Вероятно, Божество — надежный источник сведений, и все же… А что Мальвина? Таваан? И Шара? Неужели он снова ее потерял?

Сигруд садится в машину, заводит двигатель и пускается в короткий путь обратно в Мирград.

* * *

Он приходит к ней, как гроза, как бегущая по лесу стая волков, как огромная, темная волна, захлестывающая берег. Ее барьеры и препятствия для него ничто, всего лишь паутина, которую он сметает легким движением руки. Его к ней тянет — да, он чувствует, его тянет к ее свету, к теням, что пляшут вокруг костра.

Как же он презирает тех, у кого есть свет, кто наслаждается теплом. Как он презирает ее.

Он выпрыгивает из теней и встает на краю круга света — высокий, горделивый, царственный. Несомненно, он больше не дитя. Он смотрит на нее пристально, с улыбкой, и ждет, когда ее взгляд упадет на его фигуру — ее глаза, разумеется, широко распахнутся, ее одолеют благоговение и ужас, она будет умолять о прощении…

Но Олвос ничего такого не делает. Она просто разжигает трубку, сидя у костра, и попыхивает ею.

— Здравствуй, Ноков, — говорит она рассеянно, словно он просто заглянул на огонек. — Вижу, у тебя по-прежнему проблемы с таким понятием, как «дверь».

Улыбка Нокова превращается в оскал. Он подходит к матери, и шаги его тяжелы. Он приближается к костру, чтобы показать ей, на что теперь способен, показать, что свет отныне для него ничего не значит; но она все равно не поднимает на него глаз, не желает узреть его чудесное присутствие. Она продолжает возиться с трубкой.

— Посмотри на меня, — говорит Ноков.

Она повинуется. Она встречает его темный взгляд лишь на секунду, и ее огненные глаза ярко вспыхивают.

— Посмотри на меня! — рычит он.

Она тихонько вздыхает, потом выпрямляет спину и устремляет взгляд на него. Ее лицо не наполняется трепетом и ужасом, как он желал; взамен на нем отражается лишь презрительная покорность.

— Ты меня видишь? — спрашивает он и пытается улыбнуться. — Ты меня видишь?

— Отлично вижу, Ноков, — говорит Олвос.

— Ты видишь, каким сильным я стал? Видишь, сколько я завоевал? Видишь, как возросло мое могущество?

Олвос молчит.

— Я это сделал без тебя, — продолжает он. — В точности как прожил всю свою жизнь — без тебя. Я сумел выжить, стать сильным, стать успешным, и все это без тебя.

— Очень грустно, когда чья-то жизнь, — говорит Олвос, — определяется отсутствием кого-то другого.

Ноков на миг теряет дар речи.

— Грустно? — в ярости повторяет он. — Грустно?!

— Да, — говорит Олвос. — Я так думаю.

— Как грустно было, когда меня схватили, — рычит он. — Как грустно было, когда меня пытали! Днями, месяцами, годами! Я даже не знаю, как долго это длилось. А ты, Божество, которое могло бы удержать весь мир в ладони, если бы пожелало, — ты ничего не сделала, чтобы мне помочь. Ничего! Если бы я подбирал для этого слово, «грустно» бы не выбрал, о нет.

— Если бы я извинилась, — тихо говорит Олвос, — это бы что-то значило?

Ноков на миг замирает.

— Ч-что?

— Если бы я извинилась. Это бы что-то значило?

— Извинилась? Что… что это могло бы значить? И для кого?

Она пожимает плечами.

— Для тебя. Для всех, полагаю.

Что-то шипит на земле у ее ног. Через секунду Ноков понимает: слезы.

Олвос, как ни трудно ему в это поверить, плачет.

Вид плачущей матери приводит его в замешательство. Он хотел, чтобы его мать была высокомерной и гордой или, может, трусливой и дрожащей, но… но, как ни парадоксально, он не хотел, чтобы она вот так плакала.

— Твои… твои слезы ничего не значат для меня, — говорит он. Его голос дрожит. — Ты исчезла из моей жизни задолго до каджа. Ты исчезла из всех наших жизней задолго до того. Ты покинула нас.

— Мне пришлось, — отвечает Олвос. — Я знала, чем все закончится.

— Ты могла бы забрать нас с собой!

— Могла? — повторяет она. Трубка дрожит в ее руках. — Могла ли? Я сомневалась…