Город чудес

– Когда я был оперативником, у нас имелось три способа думать о разных вещах. Вещи известные. Вещи, о которых ты, по собственному разумению, ничего не знал. И вещи, про которые ты ничего не знал, но не осознавал этого.

– Неудивительно, что у нас по-прежнему так много международных кризисов, – говорит Тати, – если вы, ребята, придерживаетесь таких идей.

– Правило заключалось в том, – продолжает Сигруд, не обращая на нее внимания, – что тревожиться надо только о первой и второй группах. Те вещи, про которые ты ничего не знал, но не осознавал этого, надо было выкинуть из головы.

– К чему ты клонишь? – говорит она. – Это мне совсем не помогает!

– Все дело в том, чтобы принять отсутствие контроля, – говорит Сигруд. – Понять, что ты в сложной и – как это называла Винья? – текучей ситуации.

– Немного трудно принять такую… текучую ситуацию, когда я могу быть божественным ребенком!

Сигруд на миг призадумывается. Потом стягивает черную перчатку с левой руки. Поднимает руку и демонстрирует ей ладонь.

– Бр-р, – в ужасе говорит Тати. – Что это?! Это сделало то существо, с которым ты сражался?

– Нет. Я получил этот шрам очень-очень давно.

– Но кто же его оставил?..

– Непримечательные персоны, – говорит Сигруд. – Заурядные садисты, хотя инструмент, который они использовали, был чрезвычайно необычным. – Он смотрит на свою ладонь, проводит по линиям шрама большим пальцем. – Божественным инструментом. Но… с той поры, как со мной сделали это, я выживал в ситуациях, когда не должен был выжить. Урав, и наш враг, и манипуляции Мальвины… И я смог прикоснуться к тому странному черному существу на борту аэротрамвая этой рукой и не обжегся. Это… противоестественно.

– Что ты хочешь сказать? – спрашивает девушка.

– Я хочу сказать, Тати, что… думаю, я в каком-то смысле такой же, как ты, – говорит Сигруд. – Есть вещи, которые я могу делать. Я их не понимаю. Я не понимаю, как они работают и как воздействуют на меня самого. Я не знаю, изменил ли меня этот шрам, и если да, то как. Поэтому я возвращаюсь к тому, что знаю.

– А именно?

– Есть люди, которые хотят причинить нам вред. – Сигруд сжимает кулак и опускает руку. – И есть те, кто предлагает нам убежище. Мы должны бежать от одних, чтобы добраться до других. Остальное… вне нашего контроля.

Тати грустно улыбается ему.

– Ты умеешь это делать, не так ли?

– Что ты имеешь в виду?

– Когда ты был в другой гондоле с тем существом, ты выглядел… иначе. Ты выглядел расслабленным. Как будто спустя очень долгое время тебе удалось снова сыграть в какую-то игру. Так вы с мамой работали, верно? Она обдумывала, как следует поступить, а потом ты брал дело в свои руки. Ты в этом разбираешься. Тебе наконец-то представилась возможность заняться тем, что ты понимаешь.

Сигруд сидит в молчании.

– Наверное, тебе ее не хватает еще сильней, чем мне, – продолжает Тати. – Чтобы она снова сказала тебе, как поступать. Чтобы она все обдумала. Вот почему ты ждал ее тринадцать лет, верно? Чтобы она сказала тебе, что делать дальше, как вернуть все в нормальное русло. Чтобы она помогла тебе возвратиться домой.

Сигруд отворачивается.

– Обратного пути к нормальной жизни нет, Татьяна Комайд, – тихо говорит он. – Домой я не вернусь. Теперь я это знаю. Мне не выпутаться. Я смирился с тем, что проиграл.

– Но ведь ты уже одерживал верх над такими существами, разве нет?

– «Поражение», «победа» – это слова. А что приходит после них? Что случается потом? – Он смотрит на луну. – В Вуртьястане, после того как умерла моя дочь… Солдаты – они охраняли ее тело, пытаясь поймать меня. Молодые, зеленые новобранцы. Они просто следовали приказам. Я был в гневе, и когда я их обнаружил, я накинулся на них, и я… я…

Гондола со звяком и стуком проходит через следующую опорную башню.

– Твоя дочь только что умерла, – говорит Тати.

– Ну какое же это оправдание? – спрашивает Сигруд. – Я старый, Тати. Все то, что мы бережем, ради чего строим, ради чего живем… Я все это потерял. Теперь меня поддерживают в живых только обида и боль. Это мои путеводные звезды. И я подозреваю, что их хватит ненадолго.

– Значит, ты живешь ради того, чтобы причинять боль, – говорит Тати. – И больше ничего?

Сигруд молчит.

– Знаю, я молода, – мягко добавляет Тати, – но мне кажется, что… что смерть – это всего лишь гроза. Просто ветер и шум. От такого нельзя просить смысла. Даже своего собственного. – Она качает головой. – Я думала, мне станет легче. Ты их убил, ты причинил им боль. Но я… ничего не чувствую.

– С гневом тяжело жить, Татьяна. Я думаю, иногда нас не наказывают за наш гнев – я думаю, гнев и есть наказание.

– Или, возможно, – говорит Тати, – мы просто не наказывали нужных людей.

Они сидят в тишине.

– Мама бы этого не сказала, верно? – тихо спрашивает Тати.

– Нет. Не сказала бы.

– Может, я уже меняюсь. Может, я даже не осознаю, как это происходит.

Сигруд смотрит на нее, стиснув зубы.

– Если ты и впрямь изменишься, Тати… Если что-то овладеет тобой и сделает другой… Я не позволю тебе забыть, кто ты такая. Я буду рядом, чтобы об этом напоминать, Татьяна Комайд. Пока ты не станешь собой.