Долгие мгновения, пока Моррисон собирался с духом ответить «да», Голд рассматривал двух представленных Паком эльфов. Ойсин
Ни Ойсин, ни Ньямх не проявляли признаков враждебности, впрочем, как и дружеского расположения. Но в настроении всего остального двора что-то изменилось… Атмосфера гнева и угрозы растаяла, сменившись другой, с привкусом уступки и согласия. Как будто настойчивость Моррисона вынудила эльфов собираться в дорогу, от одной мысли о которой их воротило всех до единого. Голд мысленно покачал головой: более чем вероятно, что он неправильно истолковывал молчание Двора. Конечно же, они ведь не люди, а значит, и не обязаны думать, как люди…
Он посмотрел на Моррисона. Молодой бард казался спокойным, едва ли не расслабленным. Но с другой стороны, он и всегда казался таким. Голд всю жизнь гордился собственной способностью сохранять спокойствие в перестрелке и хладнокровие в решительные моменты, но, во-первых, последний раз это было тридцать с лишним лет назад, а во-вторых, с эльфами ему встречаться не приходилось.
Моррисон поклонился Паку, едва видному из-за стоявших впереди Ойсина и Ньямх.
— У меня, как всегда, с собой инструмент. Вы научили меня, лорд Пак, как достойно применять его, и я воздам должное вашим урокам. Вот моя песня.
Будто бы сама собой появилась в его руках гитара. Голд заморгал — он готов был поклясться, что минуту назад ее не было. Моррисон легко тронул струны, и негромкие нежные звуки полетели над притихшим Двором. Сидевшие на тронах Оберон и Титания чуть подались вперед. Моррисон затянул песню сильным тенором, заставив Фэйрию слушать.
Незамысловатый мотив и ровный ритм песни завораживали сначала слух, а затем рассудок — неотступно, возвышенно и потрясающе. Все внимавшие песне были уже не в состоянии не слушать, даже если б они перестали дышать. Моррисон был бардом, и его голос и песня таили волшебство, льющееся из его сердца и души, фокусировавшееся и обретавшее форму по воле человека и его песни. Он пел, и мир, затаив дыхание, внимал ему.
Он пел о Шэдоуз-Фолле и его сказочной неповторимости. О погибших, о напуганных и умирающих, пришедших в город после того, как мир перестал в них нуждаться. Он пел о древних и благородных эльфах и о старом крепком договоре, на протяжении стольких веков хранившем дружбу между человеком и Фэйрией. О любви, о чести, о долге и о том, как они крепили эту дружбу. И, наконец, о том, что город в час отчаяния нуждается в помощи. Об убийствах нераскрытых и убийце безнаказанном… Моррисон резко оборвал песню, и эхо еще долго летало под сводами зала, словно разнося слушателям ее последние аккорды.
Глаза Голда наполнились слезами, и сердце заныло. В этот момент он готов был простить Моррисону все на свете. Голд посмотрел на безмолвные ряды придворных, перевел взгляд на Оберона и Титанию, затем на Ойсина и Ньямх, на Пака, и будто холодом дохнуло на него. В их жарких глазах не было слез, на лицах не отразилось ни капельки того ликования, что так взволновало его самого. Наоборот, они выглядели усталыми, печальными и отстраненными, словно песня всего лишь подтвердила нужду в том, от чего они всеми силами пытались уклониться. Оберон и Титания вновь поглубже устроились на своих тронах, откинувшись на спинки, а Ньямх отвесила Моррисону поклон. Бард поклонился в ответ, и гитара из его рук исчезла.