Город грешных желаний

Эти слова надолго озадачили Троянду. Как это, интересно знать, ее может сманить Тициан — пусть он и вели кий художник? Ведь она безраздельно принадлежит Аретино, она любит только его и будет любить вечно. Ради него она оставила монастырь, нарушила все обеты, в его объятиях она испытала ни с чем не сравнимое счастье… да как же возможно лишиться этого? Как это оставить? Как нарушить связующие их узы? Неужто Пьетро считает ее способной на такое предательство? Да ведь это — куда большее святотатство, чем бегство из монастыря! Ведь сам он на такое никогда не решится, отчего же подозревает Троянду в нечистых помыслах?

Вот если бы он проводил с нею побольше времени, она уж заставила бы его позабыть о глупых, ревнивых подозрениях. Но он — увы! — принадлежит не только ей. Он должен писать свои giudizii, потому что только гонорары И пенсионы дают ему средства жить так, как он хочет. Дарил привыкла к монастырской умеренности, которая была во многом сродни бедности, ну а Троянда вспоминала об этом с ужасом. Как? Есть только черствый хлеб, и несвежий сыр, и самые мелкие померанцы, и дурной виноград, когда можно есть жареную птицу, и роскошную ветчину, и мягкий, словно пуховая подушка, хлеб, и чудесных креветок и крабов с белой душисто-солоноватой мякотью, и лучшую, нежнейшую рыбу! Персики, виноград и померанцы, подаваемые ей, всегда исходили соком. И она больше не хотела носить грубого полотна и колючей шерсти: ее тело требовало шелка и кружева, этого «сквозного покрова», на цену одного локтя которого можно одеть бедную семью. Но Троянда не задумывалась об этом. Главное, чтобы Пьетро восклицал восхищенно: «Нет большей прелести, как бело-розовое тело красавицы, блистающее под тонкими сетями шелковых уборов!» — от одних этих слов голова ее шла кругом! И он, Пьетро, должен делать лишь то, что ему нравится, жить в роскоши. С некоторых пор она начала понимать, что бедность он ненавидит не столько из-за лишений, которые та приносит с собою, сколько из-за стеснений, которые она налагает на душу… Из-за необходимости размерять каждый свой поступок, каждую мысль, делать из мелочной арифметики закон и руководство к жизни! Не отдавая себе в том отчета, Троянда чувствовала: широкая и свободолюбивая натура Аретино могла вполне показать меру своих талантов только среди довольства и изобилия. Деньги были нужны ему, чтобы, мешая щедрость с расточительностью, быть добрым и отзывчивым, как велела ему сама его природа. Аретино, как никому на этом свете, нравилось жить, и он хотел, чтобы вокруг было как можно больше красок, как можно больше цветов.

— Да если бы я имел в тысячу раз больше, я все же нуждался бы! — признавался он порой простодушно. — Все прибегают ко мне, точно я управляющий королевской казной. Если какая-нибудь бедная девушка родит, издержки падают на мой дом. Если кого-нибудь заключат в тюрьму, я должен заботиться о несчастном. Солдаты без амуниции, заболевшие в дороге путешественники, странствующие кавалеры являются ко мне поправить свои дела Меньше двух месяцев назад один молодой человек, раненный по соседству, велел отнести себя в одну из моих комнат. У меня в доме двадцать две женщины с малютка ми у груди!.. Мои слуги меня обкрадывают!

Несчастные женщины, которых с детьми приютил великодушный Пьетро, особенно растрогали Троянду. Несчастные! Кто же они такие? Служанки? Ей очень за хотелось с ними познакомиться, повозиться с детьми, но Аретино не позволил. Однако теперь Троянда утешала себя во время долгого одиночества: «Пьетро нужны деньги, чтобы помогать бедным людям!» — и не то чтобы меньше тосковала по нему, но переносила тоску более стойко. Она-то ведь по-прежнему была предоставлена лишь самой себе… и Молле.

* * *

Между прочим, Молла все более приковывала к себе ее интерес. Она уже не была для Троянды диковинным существом, неким подобием человека. Грубые черты черного лица, сверкающие белки глаз и вывернутые губы перестали ее пугать. Возможно, там, в Африке, Молла вполне бы могла сойти за привлекательную девушку. Если бы не ее чрезмерно пышные формы…

Интересно, что негритянка лишь на полпальца превосходила ростом Троянду, но казалась рядом с ней, тонкой и стройной, настоящей великаншей из-за своей толщины. Молла постоянно носила какие-то свободные, очень яркие балахоны, а в последнее время так растолстела, что даже эти развевающиеся тряпки плотно обтягивали ее раздавшиеся бедра и живот. Это было тем более странно, что ела служанка совсем немного, в основном — доедая с блюд Троянды, и то не дочиста. Похоже, что толщина ее имела своей причиной какую-то болезнь — тем более что в последнее время она смотрела как-то уныло, а порой даже вскрикивала, хватаясь за живот, словно ее пронзала страшная внутренняя боль. Троянда жалела служанку и не поручала ей никакой тяжелой работы. Она бы даже посочувствовала Молле, хотя, прожив три месяца бок о бок, они так и не сказали друг другу почти ни слова, кроме коротких приказаний от госпожи и робкого: «Да, синьора. Как прикажете»…