Город, которого нет

Но тем не менее окончилась страда. Право, для нас, мальчиков, нелёгкая. Хозяйка сказала, что завтра запрягут Серого и нас отвезут в город. А сегодня будем делать праздник. Хозяйка нас осмотрела и осталась видимо довольна.

– Вон как выросли, совсем стали справные мужчины.

Мы и сами видели, что за лето мы вытянулись, брюки стали короткие, мы загорели и, главное, здорово окрепли.

А сейчас, перед праздником, мы пошли в кирху. Идти было не близко. Тропка то бежала перелесками, то шла полем. В поле большой ворон с червяком в клюве на меня внимательно смотрел и боком потихоньку отодвигался. Вид у него был важный, как у бюргера, а взгляд – презрительный. Он как бы говорил, что вот, мол, работает, червяков птенцам носит. А тут ходят всякие, от которых толку чуть, одна опасность только. Хотя я смотрел на него, как на равного. Тоже тружусь, чтобы собрать и на зиму запастись. И нечего на меня так смотреть. У тебя, мол, своя ворона. А у меня – Бася.

Вечером был накрыт стол. Мы, вернее хозяева, начали делать праздник. На столе, на чистых дощечках лежала отсвечивающая золотом копченая салака. Да сосиски с колбасой домашний были такого запаха, что мы просто застонали. А капуста, соленые огурчики, свекольный винегрет, солёные грибы. Конечно, варёная картошка да хороший шмат сала. Нет братцы, хорошо, что я крещёный. Уж очень сало хорошее, свежее, с чесноком. Перцем. Лаврушкой. А евреем уж ладно, стану я в Кёнигсберге, дома, у мамы с оладушками.

И только сейчас я понял – как же я соскучился по маме. И папе. И звяканью колокольчика над аптечной дверью.

На столе стояла бутыль с какой-то мутной жидкостью белесовато – голубого цвета. Пришли и гости из соседней фермы. Ещё одна бутылка появилась. Рядом со мной села Бася. Она была вымыта, но веснушки остались. И стала она какая-то белесая. Лопатки по-прежнему были острые, верно молоко и сметана мало помогали строительству тела. Да мне и так Баська была хороша до потери сознания. Сидеть было тесно, и я всё время ощущал то острые коленки, то локти Баси.

Я весь горел и мне казалось, что все смотрят на меня и на Басю. Но было не так. Все выпили и даже мы попробовали. Напиток был кисловатый и совсем не крепкий. Но оказалось – даже очень крепкий. С непривычки у меня закружилась голова и всё дальнейшее я воспринимал в легком, но прочном тумане.

Взрослые вели свои крестьянские разговоры. Про скотину, про погоду, конечно. Неожиданно отметили, что ребята попались хорошие, работящие.

– Да что там, – важно отмечал хозяин, – самого Фогеля сынок у меня на жнейке сидел.

– Я, я, – важно кивали головой соседи. – Только что этот Фогель так на свинину налегает.

– Да ты не беспокойся, они все крещенные. Иначе хрен два быть им аптекарями.

И у меня снова мелькнуло: кто же я. Немец, или прусак, или еврей. Или еврейский немец. Либо русский еврей.

Потом под патефон соседи с женами стояли и топали ногами. Только я сидел, не в силах отвести свои колени от Басиных.

Я не помню, как очутился в сарае, где мы спали. И мы снова стояли с Басей, прижавшись друг другу. Я уже догадывался, что нужно делать. Но решиться не мог.

Неожиданно хозяйка позвала Басю. Мол, телёнок беспокоится, и корова волнуется. Без тебя не обойтись. И хозяйка гордо поведала соседям, что эта городская Баська Резник, дочка ихнего Резника, пользуется у коров такой любовью, что куда там. Молока дают гораздо больше, а уж сливки такие, что сразу можно на рынок везти как сметану.

– Может, колдунья, – произнёс кто-то, правда, с сомнением.

– Ха, колдунья. Дак тогда бы всё молоко было бы кислое и коровы давали бы всего ничего.

– Да, да, фрау Хильда. Ты права, это ежели и колдунья, то побольше бы таких. Да что говорить, евреи, и, всё с умом, да с подходцем еврейским. Вот поэтому их поляки так не любят. Они все в нищете, а евреи, что у нас, в Пруссии, все в шоколаде. То-то же.

И хозяин предложил выпить по последней. Я же, немецкий католик еврейского происхождения, спал сном очень влюблённого мальчика. В общем хорошо спал.

Утром мы, с мешочками честно заработанной сельской продукции, ехали в город. Серый шёл грустно, как будто знал, что получил от меня последний ломать душистого хлеба с солью. А Бася осталось ещё на неделю. Нужно было успокаивать то теленка, то его маму, корову Ладду.

Мы, правда договорились, что я приду к Басе, к Резникам обязательно.

– Я приду, Бася, на всю жизнь, – шептал я, замирая от желания, любви и грусти. Будто чувствовал, что на всю жизнь я не приду.

Так и осталась у меня тоска по женщине, я потерял её там, в моём Кёнигсберге.

Прошло несколько послевоенных лет. Я освободился, пройдя, считаю, многие круги ада. Но вот недавно взял билет и поехал в город, которого нет. На вокзальной площади я взял авто, и мы быстро доехали до Янтарного, бывшего Пиллау. А оттуда до фермы, где мы работали, рукой подать.

Но фермы – не было. И я никак не мог в грудах битого кирпича среди оставшихся фундаментов, в бурьяне, в крапиве, полыни и лопухах найти дома и постройки фермы. Всё было разрушено. Жители исчезли из Пруссии в 1947 году. Все и в одночасье.