Город-крепость

Иногда мне так хотелось, чтобы это было правдой. Быть мальчишкой проще. Я была б сильнее и могла обуздать отца, когда он напивался и впадал в бешенство. Но чаще всего я просто мечтала о брате. Брате, который сам занялся бы бесконечными рисовыми полями. Брате, который защищал бы нас от пьяных дебошей отца.

И в самой глубине души мне хотелось быть красивой. Прям как Мэй Йи. Поэтому я всегда распускала шишку. Позволяла волосам свободно падать на плечи.

Волосы я тоже потеряла, когда отец продал Мэй Йи Жнецам. Я слышала истории и знала, что девчонке в этом городе не выжить. Нож был тупым. Стрижка получилась ужасной, грубой и неровной, длиннее на одну сторону. Но с ней я выглядела так, как и хотела: голодающим, чумазым уличным мальчишкой.

Им я и стала с тех пор.

Когда я добираюсь до лагеря, содранные локти болят. Назад шла долгим путём, кружа по заплесневелым, испещрённым трубами проходам, чтобы убедиться – хвоста нет. Достаточно долго, чтобы коросты содрались и раны вновь начали кровоточить. Если не перевяжу в скором времени, они покраснеют и опухнут. Зарастать будут неделями.

Я проскальзываю сквозь отверстие в своё жалкое убежище и осматриваю пожитки. Их немного. Коробок с единственной спичкой. Промокшая, наполовину исписанная рабочая тетрадь с иероглифами, которую я стащила из сумки безответственного школьника. Два апельсина и мангостан, спёртые из храма предков. Одна простыня, тяжёлая от плесени и крысиной мочи. Один грязный серый кот, который сейчас мурчит и мяукает. Делает всё возможное, чтобы я не чувствовала себя совсем одинокой.

– Я сегодня везунчик, Чма. – Ставлю ботинки на пол. Кот крадётся через всю палатку. Трётся мордой о старую кожу и с собственническим мявком – мяуё – плюхается пушистым телом на шнурки.

Я тянусь к простыне. Придётся. Достаю нож из-под туники и принимаюсь нарезать её на полосы, стараясь не обращать внимание на вонь, исходящую от влажной ткани.

Раньше повязки мне всегда делала Мэй Йи. Раньше. Сестра смотрела на оставленные отцом ссадины со слезами на глазах. С грустью. А пальцы казались легче пёрышка, когда она накладывала ткань. Нам приходилось использовать повязки столько раз, что на них оставались ржавые следы старой крови. Но Мэй Йи всегда убеждалась, чтобы они были чистыми. Всегда тщательно их отстирывала. Заботилась обо мне.

Но теперь я одна. А наложить повязки самостоятельно гораздо сложней. В конце концов, мне приходится затягивать ткань зубами, борясь с рвотными позывами от вкуса и вони. Мэй Йи с ума бы сошла, узнай она, что я перевязываю раны этой старой гнилой простынёй. Что я вообще здесь.

Пойти за Мэй Йи или нет, выбора у меня не было. Она – моё всё. Без неё у меня не было причин оставаться на ферме и терпеть побои отца. Смотреть, как мать увядает подобно рисовым побегам на наших полях.

Не знаю, с чего я решила, что найти сестру будет легко. Я вообще не думала, когда запрыгивала на старый ржавый велик и гналась следом за большим белым фургоном. Не думала, когда отрезала волосы. И когда впервые попала во Внешний город и медленно, по-деревенски расспрашивала прохожих.

Теперь я понимаю, какой молодой и глупой была тогда. Считала, что могу просто зайти сюда и найти её.

Город-крепость занимает не такую уж большую площадь – всего три-четыре рисовых поля, – но он компенсирует это высотой. Дома громоздятся друг на друга, как неряшливые кирпичи, забираясь так высоко, что полностью заслоняют солнце. Улицы, которые когда-то были полны света и свежего воздуха, теперь погребены под переплетением проводов. Порой я ощущаю себя рабочим муравьём, бесконечно носящимся по этим тёмным извилистым тоннелям. Вечно что-то ищущим. Но тщетно.

Но я продолжу поиски, пока не найду её. А я обязательно найду.

Чма прекращает обнюхивать новую обувь-лежанку. Его жёлтые глаза прикованы ко входу в наше убежище – огромные, широко раскрытые. Уши стоят торчком. Шерсть вздыблена. Я задерживаю дыхание, прислушиваясь к вечному мотиву Города-крепости: вдалеке рокочут двигатели; за тонкими стенами мать отчитывает ребёнка; где-то внизу в переулке завывают собаки; каждые пять минут над городом с рёвом проносятся самолёты.

Есть и другой звук. Тише, но ближе. Шаги.

Меня выследили.

Пальцы крепко обвивают рукоять ножа. Я подкрадываюсь к брезентовому пологу, страх сжимает горло. Бёдра сводит судорогой, пока я жду. Прислушиваюсь. Рука, сжимающая нож, бледнеет, дрожит.

Шаги затихают. Раздаётся голос, хриплый, с нотками сомнения:

– Есть тут кто?

Не Куэн. Но это не значит, что я в безопасности. Эти улицы – рассадник воров и пьянчуг, в любой момент готовых тебя зарезать.

– Проваливай! – Стараюсь, чтобы голос звучал как можно более гортанно. По-мужски. Угрожающе.

Через щель в брезенте я разглядываю гостя. Парень, довольно взрослый. Прислоняется к стене переулка, засунув руки в карманы и согнув одну ногу в колене. Морось, всегда покрывающая городские стены, пропитывает ткань его толстовки. Но парень этого словно не замечает. Или ему плевать.