Город на холме

Лазарь, Гершев сын, Винавер повел плечами, словно сбрасывая невидимую ношу и шагнул из строя. Я увидела прямую спину, мощные руки, седину в бороде и на висках. Украдкой поймала спокойный, исполненный достоинства взгляд. Все остальное произошло как будто не со мной, а с кем-то другим. Я выскочила из повозки и побежала, подобрав юбку и перескакивая через кочки. Никто даже не попытался меня остановить. Я встала перед ним и задрав голову (иначе не получалось), заглянула в лицо. Он смотрел прямо на меня и ни на кого больше. Ждал. Слова полились у меня вместе со слезами, одно подгоняло другое. Я плохо помню, что именно я несла, но там было и про то, что он страдал, и про то, что Всевышний наградил его, и про теплый дом и вкусную халу, и про много детей. И про то, что и я, и дети, все будем его любить. Глаза снова и снова наливались слезами, но я все-таки увидела, как намек на улыбку преобразил темное суровое лицо и услышала заданный по-еврейски вопрос: “Звать-то тебя как?” - “Ривка”, - ответила я и шмыгнула носом, как маленькая. Вся шеренга дружно захохотала, но мне было все равно. Я была так счастлива.

Часть I Пропавшая без вести

Глава 1 Шрага

Я проснулся и первым делом взглянул на соседний матрас. Моше-Довид спокойно и крепко спал, не хрипел, не задыхался. Уже хорошо. За занавеской в углу раздалось какое-то копошение, которое меня, наверное, и разбудило.

- Ришеле! – позвал я. И напрягся. Каждое утро у меня начиналось с напряжения, вдруг станет хуже.

- Да, Шрага.

- Тебе помочь?

- Я сама.

Сама она. Скромные мы нынче. Господи, ну чего же я такой злой с утра пораньше? Это нормально, когда девочка не хочет, чтобы старший брат помогал ей одеваться. Даже если это девочка очень плохо видит.

Сейчас я еще поумнел и стал худо-бедно похож на нормального человека. Четыре года назад, когда я сбежал отсюда, я был так ослеплен ненавистью, что вообще ничего не замечал. Даже не подумал, что оставляю на произвол судьбы больных брата и сестру. Конечно, теперь я могу помогать им лучше, чем мог бы, кабы остался. Слава Богу, они дождались моего возращения из армии. А могли бы и не дождаться, особенно Моше-Довид.

Первые шестнадцать лет я прожил в пространстве, очерченном несколькими улицами в одном из старых районов Иерусалима. Одна синагога, вмещающая в себя всю общину, несколько коллелей[3], две школы для мальчиков, две школы для девочек. Несколько десятков лавочек. Запрет на разговоры с любыми людьми не из общины, даже с другими харедим. Мы единственные евреи, верные Торе. Остальные погрязли в грехах. Мы не имеем ничего общего с этим развратным обществом и с этим богохульным государством, и его законы не имеют к нам никакого отношения.

Для нас был другой закон – ират шамаим, страх перед Небом. Страх и чувство вины внушались всем детям, с тех пор как ребенок начинал хоть что-то понимать. С тех как я себя помню, я всегда был в чем-нибудь виноват. Нерадиво учишься, плохо молишься, потянулся за сладким за праздничным столом, приделал к сапожной щетке батарейку и пустил в классе гулять по полу. Ребе[4] расскажет отцу, отец будет кричать, Всевышний накажет. В какой-то момент меня переклинило, я просто устал бояться. Какой смысл, если наказание все равно придет?

Избавившись от страха перед наказанием, я ощутил себя свободным задавать вопросы, которые мальчику из семьи хареди[5] задавать не по чину. Разве наши цари и пророки одевались, как в Польше, и разговаривали, как в Германии? Почему мама всегда либо беременна, либо кормит, и все время болеет? Почему нельзя задать вопрос без того чтобы тебя тут же не обвинили в безбожии и непочтении к старшим? Несколько лет я был в классе абсолютным вожаком, но и этого к бар-мицве лишился. Они выбрали себе нового лидера, который, в отличие от меня, волок в Талмуде с комментариями. Я даже не расстроился, мне никогда не была нужна власть ради власти. Пока мне было удобно – был вожаком. Когда это превратилось в сплошную головную боль – стал одиночкой. Вот только бараном в стаде я не буду никогда.

Я начал убегать с уроков, тайком ходить в городскую библиотеку. Осваивал компьютер, разговорный иврит[6] и читал, читал, читал. Библиотекарша, гверет[7] Моргенталер, была очень добра ко мне и подсовывала книжки, которые не имела возможности читать своим внукам. Ее сын с женой жили далеко. Одна книжка мне особенно понравилась, я зачитал ее просто до дыр. Там рассказывалось про двух братьев, и младший кашлял по ночам. Точно так, как было описано в книжке, я вставал по ночам к Моше-Довиду и грел ему молоко. И пересказывал все, что успел прочитать. Он, всю жизнь проживший среди иерусалимских каменных стен, с удовольствием слушал про зеленые долины и засыпал. После одной такой ночи, благодаря гверет Моргенталер за очередную книжку, я впервые посмотрел ей в глаза. Значит, все-таки можно смотреть на женщину и испытывать нормальные человеческие чувства – привязанность и благодарность.